Глава 8

А.А.Бахвалов. «Нежность к ревущему зверю»

Зона испытаний

    Ответили не сразу. И даже после того, как сняли трубку, в ней долго никто не отзывался. Наконец сухо предложили:

    — Говорите.

    — Одинцов?

    — Да.

    — Долотов говорит, здравствуй.

    — А, Боря!

    — Ты мне нужен. У меня дело к тебе.

    Одинцов помолчал.

    — Если не по телефону, вали сюда, в редакцию, я дежурю.

    Одинцов объяснил, как доехать, и Долотов положил трубку.

    «Транспортная авиация» занимала четвертый этаж типового здания в новом районе города. В комнате, на дубовых дверях которой красовалась знакомая фамилии, стояли два стола, вплотную придвинутых друг к другу. Напротив Одинцова сидела женщина в сером платье. Долотов едва успел поздороваться, а Одинцов пожать ему руку, как в комнату быстро вошла рослая девушка в ярких брюках, с длинными светлыми волосами. В руках у нее был газетный полулист, на котором белели не заполненные текстом места. Одинцов жестом пригласил Долотова садиться и о чем-то заговорил с девушкой. Долотов не вслушивался. Женщина могла помешать ему, и он пытался по ее виду определить, здешний ли она работник, а если нет, то надолго ли пришла.

    Встретившись с ним взглядом, она едва приметно улыбнулась, и он тут же вспомнил, что видел ее в ресторане поезда, когда возвращался из Лубаносова и встретил Одинцова. «Она слегка загорела, вот и все. Те же губы, тот же негроидный профиль…»

    — Извините, я вас не сразу узнал, — сказал Долотов. Она кивнула и понимающе улыбнулась, соглашаясь, что такое простительно.

    Зашелестев газетой, девушка стремительно вышла, одарив улыбкой всех вместе и никого в отдельности.

    — Знакомьтесь, это Борис Долотов, человек с большой буквы, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Одинцов.

    — Лидия Владимировна, — охотно назвалась женщина. — Никогда не видела живых людей с большой буквы. Мне казалось, это выдумка литераторов.

    — А ваш друг и есть литератор, — напомнил Долотов.

    — Правда. Я и забыла.

    Поскольку общим воспоминанием было зимнее путешествие в поезде, каждый вспомнил, зачем и куда ездил. Потом разговор долго вился вокруг журналистских дел Одинцова, который живо рассказал, почему он сошел в Юргороде, по пути в Энск. Один из тех, кому была поручена организация планерной школы в Юргороде, окааался человеком нечестным, а его бурная деятельность на первых порах объяснялась, как удалось выяснить Одинцову, своекорыстными целями. Говорил Одинцов с ленцой, но как всегда хорошо, привел несколько примеров, когда громкие дела, нужные и полезные, уходили в песок из-за субъектов, более всего обеспокоенных возможностью погреть руки.

    — Ныне ширится категория живущих под девизом: «И я хоту!» — говорил Одинцов. — Сосед купил машину, и я хочу. Ваш сын поступил в вуз, и я хочу «нашего Бобочку» туда же. У вас дача, и я хочу дачу. У вас часы на браслетке, и я хочу… Начинаются поиски обходных путей, ищущий в конце концов непременно направится к жулику, знает, что идет к жулику, и жулик знает, что к нему идут как к жулику. Ну а коли так, чего жулику бояться? Они сообщники, одинаково считают государство понятием иррациональным, лишенным, так сказать, болевых ощущений. Вот жулик-то и утверждается, получает полулегальное положение.

    — А как же наши гражданские идеалы? — спросила Лидия Владимировна.

    — Гражданин, Лидуша, начинается с ощущения родства с прошлым народа. А жулики — это люди, потерявшие или вовсе не имевшие связи с пращурами, кои произрастали на сей земле, и пахали ее, строили города и складывали песни о красоте и воле. Это люди, чуждые не только государственному устроению, но и духовному самовыражению поколений — искусству, литературе… Хотя они и тут поспевают — питаются «творчеством», как раки утопленником.

    — Выходит, хорошо живется жуликам, — вздохнула Лидия Владимировна.

    — Не совсем, — с ироническим сожалением отметил Одинцов. — Для полного удовольствия им нужно, чтобы и все другие были в убеждении, что пришли ниоткуда, что все пришельцы, как в Америке, о которой один умный писатель сказал: «Это была хорошая страна, но мы ее загадили». Чтобы загадить и нашу землю, жуликам нужно, чтоб в ходу было поболе модного, поболе идеек «под технический век, под бомбочку». Атомная штуковина, мол, не разбирает, какое в тебе самосознание, а накрывает всех скопом, и всякие там гражданские чувства, мол, не помогут, а потому и жить надо по «новым» понятиям, то есть кто во что горазд.

    — И такое возможно? — спросила Лидия Владимировна.

    — Будем надеяться, что нет, — утешил ее Одинцов. Все это время, пока он говорил, Долотов унимал раздражение, хотя и не мог понять, что тому причиной. Смысл сказанного? Нет. Наконец он уловил, что не может разобрать лица Одинцова: вроде прежнее, но все в движении, как у актера, видно, что человек роль произносит, а что говорить — это уж не от актера зависит, роли кем-то пишутся. Иное дело, когда он в поезде говорил о женщинах, тогда у него на лице оседало свое. Впрочем, было и сходство: и тогда и теперь он давал понять, что по старшинству ума и своего понимания вопроса равных ему здесь нет, и сидящим рядом ничего не остается, как только слушать.

    А поскольку Лидия Владимировна слушала очень внимательно, Долотов решил, что она не часто слышит Одинцова, что знакомство между ними не связано с работой, и, чтобы убедиться в этом, спросил, встретившись с ней глазами:

    — Простите, вы здесь работаете?

    — О нет! Я врач.

    — Хирург?

    — Нет… — она немного смутилась, хотя и не отвела взгляда. — А что, вам нужен хирург?

    — Нет, нет, просто задумал угадать.

    Она улыбнулась: мол, и рада бы быть угаданной, да что поделаешь!

    — Я принес статью. — Долотов вытащил из кармана пиджака и протянул Одинцову газету. — Хочу узнать, что ты о ней скажешь. Это к вопросу о жуликах.

    Пока Одинцов читал, Долотов присел к Лидии Владимировне, чтобы она не скучала, а главное, не подумала, что ее присутствие может помешать ему, спросил, в какой больнице она работает, давно ли, довольна ли условиями и не знает ли некой Лены Гай-Самари, тоже врача. Оказалось, знает, и даже очень близко, они вместе учились.

    — Вялый материал, — Одинцов отложил газету. — Такой дают, когда нечего давать. Обо всем и ни о чем.

    — Не совсем так. — Долотов старался говорить убедительно. — Это пасквиль одного из тех, о которых ты только что говорил.

    — Если так, то анонимный. По-русски это называется «кукиш в кармане».

    — Опять же не совсем. Эта словесность с душком.

    Фалалеев сочинил статью из желания лягнуть Боровского.

    — Это о Боровском? Он еще летает? Сколько ему?

    — Пятьдесят восемь.

    — Фалалеев… — Одинцов раздумчиво потер подбородок. — Я где-то встречал эту фамилию.

    — Работал у Соколова. Из тех, кто битый час может развязывать узел на шнурке, не снимая ботинка. А бегать предоставляет другим.

    — Это заметно. На его счету есть опытные машины?

    — Нет. Сидел неучтенной величиной рядом с Боровским и вот — решил отыграться. Нельзя позволять этому тяну выносить вердикты.

    — В ваше время, Боренька, быку позволено то же, что и Юпитеру! — Одинцов развел руками.

    — Значит, возразить нечего?

    — Стоит ли? Что-то о ком-то…

    — Но ведь это читают!

    — У нас все читают.

    — Разве такие статьи не влияют на взгляды молодежи, на их жизнь?

    — На жизнь? — Одинцов улыбнулся. — Ты меня смешишь! Повлиять на жизнь может византийская вера, Куликовская битва, Октябрьская революция. А такие опусы влияют разве что на жен авторов. Гонораром! — Одинцов весело покосился в сторону Лидии Владимировны, как бы извиняясь за нелестное мнение о женщинах.

    — И только? — улыбнулась она, спрашивая не столько по необходимости, сколько из желания выглядеть участливой, не оставлять без ответа обращенные к ней слова.

    — Увы! — Одинцов вздохнул и поглядел в окно, за которым нетерпеливой лавиной двигались автомобили. — Жизнь, друзья, поток. Его можно направить по любой целине, он будет метаться, бурлить и грохотать в поисках русла, но остановить поток нельзя. Вынырнешь где-нибудь на его пути, и уж ни обратно, ни далее предначертанного не уплывешь. Стоит ли обращать внимание, что рядом с тобой болтается Фалалеев, Бармалеев?

    — Значит, пусть болтаются?

    — Что делать? В море плавают не одни белогрудые клипера. И все остальное тоже. Неизбежно. Тут никакие возражения не помогут, не освободят от тех, кто фыркает рядом, храпит, жует, сморкается. Что ты на меня волком смотришь?

    Долотов встал, давая понять, что больше говорить ему не о чем, и, заложив руки в карманы, посмотрел на Одинцова слегка насмешливо и как бы размышляюще.

    — Ладно, интеллигент, спасайся как можешь. Долотов подошел было к двери, но оглянулся и посмотрел на Лидию Владимировну.

    — Всего хорошего.

    На лестнице он разминулся с женщиной, как-то слишком поспешно посторонившейся. Обозленный на Одинцова, Долотов лишь мельком взглянул на нее, но, усаживаясь в машину, невольно вернулся памятью к светлому расстегнутому плащу женщины, надетому поверх красной кофточки, к знакомой черно-оранжевой косынке вокруг шеи, к сыпучим черным волосам и понял, что это была Валерия.

    Минуту он сидел в оцепенении.

    С ним это случалось — видеть людей не так, как должно. Он думал о ней лучше, чем она того заслуживала.

    «Ты видел воображаемого человека, Одинцов — подлинного. Можешь убедиться, кто прав. Ей наплевать, что думает о ней некто по фамилии Долотов. Пусть занимается своими делами и не суется, куда его не просят. Это один из способов не создавать проблем — не соваться, куда тебя не просят».

    Жестокий к самому себе, Долотов не умел оправдывать других. Валерия вошла в его жизнь такой, какой он увидел ее впервые, и тот ее образ только и был памятен и дорог ему.

    Он чувствовал себя так, словно его предали.

    — Вы в город?

    Склонившись к раскрытому окошку дверцы, у машины стояла девушка, забегавшая к Одинцову. Долотов угадал ее по ярким брюкам. Теперь нетрудно было разглядеть и лицо — по-детски округлое, чистое. Но ей, кажется, не нравились ее круглые щеки, иначе она не стала бы укрывать их ниспадающими волосами. И глаза были чистые, хотя и неясного цвета — темно-серые, с беспорядочной мозаикой коричневых кристалликов.

    — Да. Пожалуйста. — Долотов рывком открыл дверцу. — Как вас зовут? Ириной? Чудесное имя. Не знаю лучше.

    — Да?

    — Просто великолепное. Я полюбил ваше имя после спектакля о царе Федоре. Это была его жена. Знаете, да?.. Единственное утешение затурканного царя. С тех пор все Ирины кажутся мне милыми, мягкими, всепонимающими.

    Она откинула с лица волосы; едва машина тронулась, как они снова осыпались, заслонив чуть не весь профиль.

    — Вам нравится Одинцов?

    — Анатолий Александрович? Не знаю, не думала об этом. Я всего три дня в редакции. Почему вы спросили?

    — Он мой старый приятель, — невнятно отозвался Долотов.

    На память пришла девочка, которую он видел на привокзальной площади возле телефонной будки, ее глаза, полные преданности и отчаяния. «Я стала другая?…» И рядом с нею самодовольный хлыщ.

    — Непостижимо!.. — усмехнулся Долотов и посмотрел на Ирину. — Вы не знаете, за что женщины ценят сукиных сынов?

    — Они их ценят?

    — Может быть, сукины сыны понятнее? А сволочная линия прочнее, потому как эфемерности в ней нет? Причины и следствия — все ясно? И положиться на сукиного сына надежнее — всем понятно, за что он служит?

    — Таких не ценят. Ими пользуются.

    — Не только ваше имя, но и сами вы — прелесть. Придумайте, что вам подарить, как развлечь, куда увезти?.. Вы любите лошадей?

    Она снова откинула волосы, но теперь придержала их, всматриваясь в Долотова. В его прямой спине, в крепко посаженной голове, в неожиданном несоответствии неподвижного лица живости произносимых слов было что-то настораживающее, но не опасное. Это она поняла. И еще ей понравились его руки; длинные, уверенные, не умеющие отвлекаться пальцы. В них не было ни жеманства, ни блудливости, ни праздных выражений. Всем, чего они касались, что сжимали, передвигали, они повелевали, и делали это по-мужски изящно, то есть просто, строго, всерьез.

    — Вам придется меня подождать. Немного.

    — Сколько угодно.

    …Ирина была москвичкой, училась журналистике, в Энск приехала по вызову редакции, где готовился к печати ее большой очерк о первых шагах воздухоплавания в России. В городе никого не знает, как и самого города.

    Живет в центре, в старой гостинице. Знает английский, увлечена воздухоплаванием, знакома со многими старыми авиаторами, отлично водит автомобиль. Вначале она попросила познакомить ее с достопримечательностями города, затем — отвезти в деревню, где родился известный поэт, а чтобы время в пути не пропало даром — «популярно осветить основные аспекты методики летных испытаний».

    — Я жадная, да? Дело в том, что в два часа ночи мне уезжать.

    …Из деревни, в которой родился известный поэт, возвращались затемно. Половину пути говорили о самолетах.

    — А теперь выкладывайте, чем я обязана вашему вниманию? Если скажете, что молниеносно прониклись каким-то особым чувством, я не поверю.

    — Проникся — признательностью. Это хорошее чувство.

    — Господи, за что?

    — За то, что вас зовут Ириной

    — Я так и думала… — Она помолчала и с уверенностью прибавила: — С вами что-то произошло.

    — Вот и я, когда вы расспрашивали меня о самолётах, думал: «Что-то происходит в этом мире. Даже те из девушек, которых зовут Иринами, перестали понимать, чему радовался господь бог, когда творил их».

    — А теперь? Проступило божественное?

    — Видимо, да. Если мне захотелось расцеловать вас.

    — И что же?

    — Боюсь, придется возвращаться к самолетам. — Переждав ее смех, он сказал: — Хватит и того, что вы сегодня со мной.

    — Не зря целый день у меня такое чувство, что с вами не все ладно… Такая полоса, да?

    — Такая полоса. Мой вам совет: не принимайте свои дни за полосу, это не проходит даром.

    — Не сотвори в себе кумира?

    — Вы умница, Ирина. Именно в себе. На этом свете все сложнее наших представлений о сложности… Был у нас летчик. Димов. Молодой, веселый, красавец. Теперь его нет. Его хватало лишь на то, чтобы следовать правилам. Знаете таких? Учатся как девочки, экзамены сдают примерно, летают строго по наставлениям. Все у них чисто, гладко, объяснено и доказано. Это хорошо, это плохо, сюда можно, туда нельзя. Работают как живут и живут как работают. Все по полочкам, прошито и пронумеровано. Их всегда подмывает вмешаться, если что-то происходит не так, как их учили.

    — У вас есть что-то общее с этим парнем?

    — Я говорил, вы умница.

    — Что с ним случилось?

    — Что случилось?

    Несколько мгновений Долотов смотрел на спутницу, ожидавшую ответа со сложенными под грудью руками, и вдруг его неприятно кольнула эта праздная поза, стремление начинающей журналистки при случае обогатиться чужим опытом, не испытав чужой боли.

    — На словах не объяснишь. Это надо почувствовать. Садитесь на мое место, — сказал он, приподнимаясь на сиденье. — Сейчас вы все поймете!

    Предчувствуя нечто необычное, с округлившимися, блестящими азартом глазами она охотно втиснулась на место Долотова, взялась за руль. Неуверенно попетляв по пустынному асфальту, «Волга» выровняла ход.

    — Разгоняйте, — сказал он, когда Ирина освоилась за рулем. — Сейчас будет мост, за ним крутой поворот.

    — Ну?

    — Не сбавляйте скорости и в начале поворота бросьте руль!

    — Вы что?!

    — За вас сработает автоматика.

    Набирая скорость, машина мчалась по старому, растрескавшемуся асфальту. Наконец впереди показались белые перила небольшого моста.

    — Сейчас! сказал Долотов, испытующе вглядываясь в напряженное лицо Ирины.

    Машина минула мост, показался крутой поворот вправо.

    — Бросайте!

    Подчиняясь, она на несколько мгновений оставила руль и тут же схватилась снова. Но «Волга» уже сорвалась с дороги, скатилась с насыпи и, подпрыгивая, неслась вдоль опушки леса. До деревьев оставалось совсем немного, когда машина наконец встала. Отражаемый березами свет фар освещал лицо Ирины, в изнеможении запрокинувшей голову.

    — Мы сумасшедшие, — сказала она.

    — Не смогли? А ведь просто. Вот и он не смог… Испугались?

    — Не знаю… Нет, не то… Было и жутко, и радостно. Так бывает, когда любишь и тебе все равно: или разобьешься вдребезги, или сердце лопнет от счастья.

    Оставшийся путь она сидела примолкшая.

    «По крайней мере, я познакомил ее «с некоторыми аспектами», — думал Долотов, задним числом испытывая неловкость из-за мальчишеской выходки, напоминавшей посадку с Лютровым на спарке.

    — Вы любите свою жену? — вдруг спросила она, когда они подъезжали к городу.

    — Нет.

    — А если бы любили и она попросила вас оставить вашу работу?

    — Оставьте молитву ради женщины, говорил Златоуст. Молитву бы я оставил. Работу нет. Я сам ее выбрал.

    — Но ведь так жить страшно.

    — Страшно жить кое-как.