А.А.Бахвалов. «Нежность к ревущему зверю»
Дорога делает кокетливый поворот, изгибаясь в плоскости, как на треке, и под светом фар проступает вздыбленный каркас моста. Боднув капотом, «Волга» проносится между пупырчатыми арками стальных пролетов. Шум мотора обрубается мелькающими по сторонам наклонными фермами.
— Ххлоп, ххлоп, ххлоп!..
По ту сторону моста начнутся разнообразные заборы финских домиков, окраина военного городка, появятся бесконечные знаки ограничения скорости, запрещения обгона, а вместе с ними замелькают свадебные стаи собак, кошки… Чаще кошки. В отличие от собачьей непосредственности они обескураживающе пугливы, и в пугливости этой не боязнь, не трусость, а диковатая скрытность, слепое недоверие ко всему, что живет вне стен хозяйского дома, — вторая натура диванных баловней. Захваченные светом, они жмутся к земле, затаиваются, чтобы в самый неподходящий момент с решительностью самоубийц броситься наперерез автомобилю.
Лютров убавил скорость и до конца опустил стекло дверцы.
Еще поворот, и на дороге в недосягаемой светом темноте вспыхивают и тлеюще блестят отражательные стекла на бортах большого грузовика. За ним полыхает костер света от фар «газика» с брезентовым верхом, у земли туманом растекается синий дымок от работающего мотора. «Газик» установили поперек обочины с умыслом осветить ямину кювета, но свет захлестывает бугор за ним, пробивается дальше, к плотной колоннаде сосен на холмистом возвышении. Кому-то не повезло с техникой.
Метнувшись в обход березовой рощи, дорога вползает на холм. В конце долгого спуска блеснула красным бензоколонка, трубно прогудел тоннель под бетонным мостом железной дороги, и начались последние километры узкой бетонки, ведущей к проходным аэродрома.
И от вида знакомых, освещенных прожектором решетчатых ворот, от встретившего машину бодрого краснолицего солдата в светлой полушубке, угадавшего «Волгу» Лютрова и оттого с веселым старанием раскрывшего одну за другой обе половины ворот; наконец, от улыбки парня, которая никак не хотела покидать его во время проверки пропуска («Мы-то с вами знаем, что это глупая игра с пропуском, — как бы говорила эта улыбка, — но такова служба, ничего не поделаешь»), — от всего этого Лютров словно бы ожил, очнулся от тяжелых видений ночной дороги. Здесь за воротами начинался мир живой и деятельный, который только и ждет рассвета, чтобы зашуметь и задвигаться.
– Сколько часов, не скажете? — спросил солдат, которому не хотелось оставаться одному, не выразив своего хорошего отношения к знакомому летчику.
– А если будешь узнавать о температуре, спросишь, сколько градусников?
Они дружно рассмеялись. Потом закурили, причем, прежде чем прикурить, солдат старательно, с тем же видом участника глупой игры огляделся.
– А у вас какое звание? — в тоне вопроса чувствовалось, что солдат задумал ответную шутку.
– Майор запаса.
– Спокойной ночи, товарищ майор! — довольный своей находчивостью, постовой отдал честь.
Утром Лютров узнал, что накануне вечером в гостиницу звонил начальник отдела летных испытаний фирмы Данилов. Интересовался делами экипажа, а когда Чернорай сказал ему, что завтра последний полет перед заменой двигателей, Данилов распорядился, чтобы после установки самолета на замену двигателей ведущий инженер Углин, бортрадист Костя Карауш и он, Лютров, прибыли на базу. А Слава Чернорай, присланный на несколько полетов — подменить заболевшего второго летчика, — должен вернуться в КБ, где он отрабатывал на тренажере навыки управления новым лайнером С-441, которому летом запланирован первый вылет.
– А нас для чего отзывают, не спросили?
– Чернорай разговаривал, а он, сам знаешь, человек военный, — улыбнулся Костя Карауш. — Начальству вопросы не задает.
Взлетели, как обычно, во второй половине дня.
Через двадцать пять минут после взлета, когда самолет вышел из зоны связи с аэродромом, Костя Карауш доложил:
– Командир, разрешили третий эшелон набирать, девять тысяч.
Его перебил Углин:
– Подождите, подождите… Командир! Алексей Сергеевич!
– Ау!
– Вот какой вопрос: мы сейчас где находимся?
– Булатбек, уточни.
Связанные самолетным переговорным устройством (СПУ), все на борту слышали каждое слово, к кому бы оно не относилось.
– Подходим к городу Перекаты, — начал Саетгиреев, — удаление от места взлета…
– Сколько мы ушли? — торопил Углин. — Что-то у нас непорядок.
– Удаление — двести пятьдесят километров.
– Так, двести пятьдесят, — голос Углина звучал тревожно. — Значит, если верить топливомерам…
– Так — сказал Лютров, чуя недоброе.
– …У нас топлива сейчас… восемнадцать тонн. И уходит очень быстро.
– Что вы, ребята? — Лютрову было чему удивиться: перед вылетом на борту находилось около шестидесяти тонн.
Но по диктующему голосу Углина Лютров понял, что ведущий не только старается быть точным в подсчетах, но и требует, чтобы к его словам отнеслись серьезно.
– Впечатление такое, — продолжал он, — что с одной стороны, с левой…
– Так.
– …с левой уходит топливо. Очень быстро.
– Так.
– Кроме седьмых баков, — добавил бортинженер Тасманов.
– И расходный тоже уменьшается. Поэтому…
– Ну и шутки у вас, Иосаф Иванович, — невесело сказал Костя Карауш.
– Увы, Костя, это не шутка… Так вот насчет эшелона… Может быть… До Перекатов сколько?
– А сядем мы там? — Чернорай понял, куда клонит ведущий. — Булатбек, сколько там полоса?
– До Перекатов триста. Полоса…
– Запасной аэродром у нас какой? — опять спросил Углин.
– Полоса в Перекатах две… да, две тысячи метров.
– Давайте тогда обратно вернемся, — сказал Тасманов.
– Погодите. От места взлета сколько ушли? — спросил Углин.
– Двести пятьдесят.
– Тогда погодите разворачиваться, лучше идти на Перекаты.
– Булатбек, в Перекатах что за аэродром? — спросил Лютров. — Я там не был.
– Новый аэропорт, бетонная полоса. Я был на нем.
– Костя, запроси погоду Перекатов, быстро, — сказал Лютров.
– Понял: погоду Перекатов.
– Восемнадцать тонн, — сказал Лютров, — это, братцы, надо снижаться уже.
– Да, надо снижаться, — отозвался Углин. — И садиться в Перекатах. Что-то с топливом…
– Сколько до Перекатов, Булатбек? — спросил Лютров.
– Около двухсот пятидесяти, командир.
– Надо снижаться, — сказал Тасманов.
– И обратно двести пятьдесят?
– Обратно уже больше, — сказал Чернорай.
– Командир, погода в Перекатах ясная, слабая дымка.
– Ну хорошо, — сказал Лютров. — Булатбек, давай на Перекаты настраивайся.
– Чтобы не возвращаться, — сказал Чернорай.
– Хорошо, — сказал Лютров. — А как же вес? Если мы будем рассчитывать, что у нас восемнадцать тонн, а на самом деле вес будет большим? Как мы будем себя чувствовать на этой полосе?
– Ничего, — отозвался Тасманов.
– Что ничего? Ты уверен, что топливо действительно уходит?
– Я грешил на приборы, но они работают.
– Значит, так, — сказал Углин. — Топливо у нас уходит с левой стороны, правая показывает правильно.
– Так.
– Вот и по расходному баку видно…
– Так.
– Поэтому…
– Так.
– …если мы ошибемся…
– Так…
– …и у нас в Перекатах вес будет максимальный…
– Так.
– Сейчас я вам скажу… Сто, около ста двадцати восьми тонн. Ничего страшного не будет. А если мы не ошибемся, упадем без керосина.
– Хорошо, верно.
– Давайте прямо на Перекаты.
– Булатбек, какие машины там садятся?
– АН-24, ИЛ-14. Полоса хорошая.
– Ну, добро, пошли на Перекаты. Давай, Булатбек.
– Сейчас, командир, готовлю. — Саетгиреев разворачивал карту.
– Костя?
– Да?
– Свяжи Славу с Перекатами, быстро. Слава?
– Да?
– Докладывай, что идем к ним аварийно.
– Понял.
– Слава, работай, — сказал Карауш.
– Понял. На какой станции?
– На обеих.
– Понял, на обеих… Я — 0801, я — 0801, у меня на борту непорядок, буду садиться у вас, доложите возможность посадки…
Сквозь шум с земли донеслось:
– Перекаты-один, Перекаты-один… Вас понял, посадку разрешаю.
– Вас понял. Повторяю: посадка аварийно, возможно — с ходу, обеспечьте полосу… Возможна посадка с ходу…
– Перекаты-один, Перекаты-один… Вас понял; посадка с ходу.
– Алексей Сергеевич, — сказал Углин.
– Ау!
– Крен ощущаете в правую сторону?
– Да, есть.
– Значительный?
– Нет, не очень.
– Когда будет значительный, скажите. Сколько до Перекатов?
– Двести. Ровно, — сказал Булатбек.
– Что, пора снижаться? — спросил Лютров.
– Подожди, — сказал Чернорай.
Его перебил Углин:
– Алексей Сергеевич, сейчас магистральный топливный кран перекрыт, будет крен, возможно, значительный…
– Хорошо, понял. А слева продолжает убывать?
– Да.
– Здорово?
– Костя, надо передать на наш аэродром, что мы аварийно садимся в Перекатах.
– Наш не слышит уже. Я через Перекаты с ним свяжусь. Слава, работай с землей.
– Я — 0801… Вас понял, снижаюсь… Курс 135? Повторите! Понял, курс сто тридцать пять… Леша, занимай пять тысяч, курс сто тридцать пять.
– Понял.
– Командир, левые двигатели могут остановиться, — сказал Тасманов.
– Левые могут встать? Без топлива?
– Правые, а не левые, наверно, — сказал Чернорай.
– Левые, левые! — крикнул Тасманов.
– Горючее-то у нас держится на левой стороне? — У Чернорая были свои выводы после всего услышанного.
– Ушло с левой!
– Уходит с левой, — уточнил Углин.
– Командир, — сказал Карауш, — курс сто тридцать.
– Встанут так встанут, — сказал Чернорай, — на двух дойдем.
– Может, их прибрать, Алексей Сергеевич? Чтобы керосин не уходил?
– Прибрать?
– Да, левые двигатели, А то не дойдем.
– Сейчас рано, — сказал Чернорай, — мы провалимся.
– Как же мы пойдем на этой высоте на двух? — сказал Лютров.
– Ну, хотя бы один?
– Один можно. Убирайте… Слава, сними обороты с первого.
– На малый газ, — сказал Тасманов, — поставьте первый на малый газ.
– Сколько до Перекатов, Булатбек?
– Сто тридцать.
– А ближе аэродрома нет? — спросил Углин.
– Ближе нет. Самый ближний.
– Ничего, ничего, — сказал Лютров, — потихонечку снизимся сейчас и пойдем… Попроси снижения, Костя.
– Понял.
– Что? Лучше не стало? — спросил Тасманов Углина. — Левый я прибрал, магистральный закрыт. Смотри, уровень держится?..
– Костя, как со снижением?
– Дают высоту две пятьсот.
– Курс?
– Курс сто тридцать.
– Понял.
– Все-таки уходит, — услышал Лютров голос Углина. — Что будем делать?
– Надо останавливать и второй двигатель, — сказал Тасманов.
– Второй? — спросил Лютров. — Давайте второй…
– Алексей Сергеевич, топлива осталось двенадцать тонн, нужно немедленно останавливать второй, — сказал Углин.
– Да, убирайте второй.
– Может, их выключить? — спросил Тасманов.
– Надо выключить и закрыть пожарные краны, — согласился с ним Углин.
– Давайте попробуйте, — сказал Лютров.
– Но мы же не дойдем, братцы! — сказал Чернорай.
Лютров понимал беспокойство Чернорая, тяги могло не хватить, но нужно было выбирать меньшее из зол.
– Дойдем, — сказал Углин, — если сто километров, то дойдем.
– Сто тридцать, — сказал Чернорай. — Булатбек, сколько осталось? Леша, погоди снижаться, а то мы сейчас…
– Иосаф Иванович, может быть, все-таки наверху пройти, топливо экономить? — сказал Лютров.
– Алексей Сергеевич, оно выходит быстрее, чем вы его экономите.
– Хорошо, выключайте оба двигателя.
– Рано, рано, — сказал Чернорай.
– Костя, проси аварийное снижение, на них прямо.
– Понял, снижение аварийно.
– Останавливаю двигатель номер один, — сказал Тасманов.
– Давай.
– Топлива одиннадцать с половиной тони, — доложил Углин.
– Понял.
– Останавливаю двигатель номер два.
– Так, — сказал Лютров. — А вы правильно определили, откуда уходит топливо?
Он боялся, что ошибка может привести к остановке всех четырех двигателей: два выключат, два останутся без топлива.
– С левой стороны, это точно, — отозвался Углин. — Может быть, через бак, но скорее всего через двигатель.
– Понял.
– Но почему машина кренится влево? — спросил Чернорай.
– Как влево? Пустые баки слева и крен тоже влево?
Но так оно и было.
– Леша, у тебя куда кренится, влево? — спросил Чернорай.
– Да, потому что два двигателя встали.
Машина кренится из-за несимметричности тяги, — сказал Углин.
– Булатбек, — сказал Лютров, — дай Славе схему посадки.
– Топлива девять тони, — доложил Углин.
– Снижаемся, — сказал Лютров, — топливо больше не уходит? Кран перекрыт?
– Расход в норме.
– Следите.
– Костя, частоту Перекатов настроил?
– Да. Слава, работай.
– Они нас наблюдают? — спросил Лютров. — Пусть возьмут под контроль… Что сказали, Слава? Прямо садиться?
– Да. Шестьдесят километров до ближнего привода. Можно садиться с ходу. Ветер почему-то дают попутный, по полосе, — он протянул Лютрову схему посадки, — вот так… Так зайдем, садиться сюда…
– Вес может оказаться большим, худо с попутным, полосы может не хватить.
– Алексей Сергеевич, — чеканно сказал Углин, — вес, к сожалению, маленький.
– Точно, да?
– Абсолютно. Керосину нет на машине, — сказал Тасманов.
– Сомнений нет, — сказал Углин.
– Слава, магнитофон включил?
– Да. Булатбек, удаление какое?
– Сорок пять километров.
– Курс у них посадочный какой?
– Сто сорок девять. Будем заходить по обратному лучу.
– Да, пусть помогут, — сказал Лютров. — У них что, плохой заход с этой стороны?
– Видимо, да, если посылают по ветру.
– Почему, ты не знаешь?
– Нет. Надо запросить.
– Алексей Сергеевич, на двух двигателях сядем? — спросил Углин
– Пока снижаемся… Там посмотрим. Прямая покажет. В крайнем случае запустим перед посадкой один левый.
– И он моментально проглотит все топливо. Все топливо уйдет за две минуты.
– Сколько сейчас?
– Восемь тонн.
– И пока держится?
– Да, норма сейчас, — сказал Тасманов.
– Булатбек, сколько осталось до них?
– До Перекатов удаление… около сорока.
– Понял.
– Заведут с ходу, у них пеленгатор, — сказал Саетгиреев.
– Слава, земля, работай, — сказал Карауш.
– Я — 0801, я — 0801!.. Снижаюсь аварийно… Да. Прошу обеспечить посадку с ходу… На курс сто сорок девять. Вас понял. Как ветер?.. Да, продолжаю снижаться, скорость снижения… восемь метров в секунду. Снижаюсь на двух двигателях.
– Топлива семь с половиной тонн, — сказал Углин.
– Хорошо.
В кабине раздались редкие звонки.
– Это что, Булатбек, дальний привод?
Неожиданно заговорила земля:
– Перекаты-один, Перекаты-один… Рабочая длина полосы тысяча восемьсот восемьдесят метров… Земляные работы в конце… Обеспечьте торможение.
– Вас понял. Давайте удаление… Понял. Курс сто сорок девять? Понял.
– Второй двигатель у нас не работает, тормоза будут аварийные, командир, — сказал Тасманов.
– Хорошо. Сколько топлива, Иосаф Иванович?
– Топлива семь тонн.
– Слава, выпускай шасси.
– Шасси? Рано, на двух двигателях не дойдем, Леша, зачем? На прямой выпустим. Зачем тебе это нужно?
– Выпуск аварийный, могут долго не выходить.
– Выпустятся, на прямой снижаться будем и…
– Тасманов, шасси будут нормально выходить?
– Шасси?.. Слабо будут выходить.
– Слабо, да?
– Да, медленно.
– Сейчас развернемся и будем выпускать, Слава.
– Будут заводить по локатору, — напомнил Саетгиреев.
– Слава, скажи, чтобы длинный заход не делали.
– Понял. Разворачивайся.
– Видишь полосу, да?
– Да.
– Скорость триста… Слава, посмотри, шасси-то у нас…
– Не вышла правая?
– Правая нога не вышла.
– Аварийно выпускается, — сказал Тасманов, — медленно идет.
– Слава, держи скорость!.. Слава, скорость триста.
– Двигатели больше не дают!
– Тасманов!
– Да, командир?
– Запусти второй двигатель!
– Понял, запускаю.
— Магистральный кран открой! Второй, второй, — сказал Углин.
– Двигатель не идет, командир.
– Первый запускаю, — сказал Углин.
– Слава, машина падает! Держи обороты полностью, Слава!
– Двигатели не держат… Давай форсаж, Тасманов!
– Бортинженер, форсаж обоим правым!
– Есть обоим форсаж!
– И запусти какой-нибудь двигатель, — сказал Чернорай.
– Нет, ничего! — По полосе, как по ориентиру, Лютров видел, что форсаж восстановил нужную скорость снижения. — Шасси?
– На месте, командир, — сказал Тасманов.
– Хорошо, Алексей Сергеевич, — сказал Саетгиреев. — Доворачивайте.
– Да, да… Форсаж есть?
– Да, — отозвался Тасманов.
Едва кромка полосы скрылась под самолетом, как колеса С-44 гулко зарокотали по бетону.
– Хорошо… Вот так, — говорил Лютров, — убирай форсаж, Слава. Убирай двигателя, Тасманов.
– – Понял, двигатели убрал.
– Хорошо. Парашют, Слава, парашют.
– Тормоза аварийные, — напомнил Тасманов.
– Понял. Славик, парашют.
– Есть, есть.
Все почувствовали сильный рывок выпущенных тормозных парашютов, а вслед затем услышала голос Карауша:
– Ну вот, а вы боялись…
– Проснулся, одессит… Вентиляторы, Слава, не забудь.
– Да, Да.
– Братцы, а топлива осталось семь тонн! — сказал Углин.
Спокойно, спокойно, полоса кончается, а мы еще не встали… Вон строительные машины, там люди… Тихо, тихо…
– Сейчас встанем. Все нормально, — сказал Тасманов.
Несколько раз качнувшись при включении тормозов, С-44 остановился.
– Ну вот, братцы, по-моему, ничего…
– Отлично, Алексей Сергеевич! — сказал Углин. — Айда разбираться.
Еще до того, как к огромной машине, казавшейся среди ИЛ-14, ЛИ-2 и АН-24 осой, упавшей в муравейник, подкатил оранжево-черный «газик» руководителя полетов, высокого, подвижного человека в форме, из люка в нише передней ноги самолета по спущенной Тасмановым лестнице вышли один за другим все члены экипажа. Из шести человек в коричневых кожаных костюмах только двое резко выделялись — Лютров своим ростом, как будто стеснявшим его, принуждавшим двигаться медленно и опасливо, и Углин – пугающе худой, узкогрудый человек в очках, которые непременно соскочили бы с его длинного тонкого носа, если бы на пути к стыдливо розовеющему в любую погоду кончику не оказалось удобной впадинки. Бортрадист Костя Карауш и штурман Саетгиреев выглядели одинаково стройно, в равной мере обладая той юношеской стройностью, которая ухитрялась уравнивать их в летах, хотя Карауш был почти на десять лет старше Саетгиреева. Тасманов и Чернорай казались братьями — одинаково коротконогие, с широкими литыми спинами и длинными руками, разве что Чернорай был заметно крупнее бортинженера.
Углин первым подскочил к двум спаренным двигателям на левой стороне и, ступив прямо в натекшую на бетон лужу керосина, принялся вскрывать капот двигателя.
– Что-то, по-видимому, с топливными трубами. Что-то с ними, — бормотал Углин, ловко орудуя отверткой в паре с подоспевшим Тасмановым, не замечая, что керосиновая капель сыпалась ему за шиворот.
– Ну, конечно! Смотрите!
Все шестеро, несколько потеснив любопытствующего руководителя полетов, сгрудились под провисшими створками капота, рассматривая плавно огибающую стальное тело двигателя белую трубу топливопровода. Там, куда указывала отвертка ведущего инженера, был виден сползший с места массивный, выточенный из нержавеющей стали стыковочный хомут с оборванным креплением, а в месте, где ему надлежало быть, зияла обнаженная щель, через которую за часовой полет они потеряли несколько десятков тонн керосина.
– Н-нда, — Костя Карауш причмокнул и посмотрел на Углина взглядом ведущего расследование детектива. — Насколько я понимаю в кавалерии, мы должны были сгореть, многоуважаемый Иосаф Иванович?
– Маловероятно, Костенька. При таком истечении пожар маловероятен, мощный поток, насосы работали на максимале… Я их уничтожу! — неожиданно прибавил Углин, имея в виду не насосы, а фирму, чьи двигатели стояли на С-44. — Такого пустяка не продумать.
Через час заместитель начальника аэропорта устроил экипаж в пустующей гостинице для летного состава, установил охрану самолета, вручил Лютрову подтверждение приема посланной на летную базу радиограммы о вынужденной посадке, и когда Лютров протянул ему в знак благодарности руку, он задержал ее, неожиданно объявив:
– А я вас знаю.
Лютров внимательно посмотрел на крепко подбитого жирком человека в синей форме с золотыми шевронами, силясь вырвать из картотеки памяти ничем не примечательное, улыбающееся лицо. Но тщетно. Он не мог вспомнить этого человека.
– Вот задача, — сказал Лютров, и в самом деле озадаченный тем, что плохая память может обидеть, черт возьми, хорошего человека.
А тот, как нарочно, терпеливо ждал, не стараясь опередить событие, уверенный, что вспомнить его — дело времени.
Внутренне отказавшийся от попыток вспомнить, Лютров смущенно потянул вниз бегунок застежки-«молнии» на кожаной куртке (погода стояла жаркая для начала мая), взял из одной руки в другую небольшой мягкий чемодан с брюками, бельем, плащом и несессером: привычка брать с собой про всякий случай самое необходимое на этот раз оправдала себя.
– Так и не вспомнили? — полный человек снял фуражку и провел платком по внутренней стороне околыша.
И тут в памяти Лютрова забрезжил намек; ей, как видно, не хватало вот этих вьющихся волос, впадины на низком лбу и торчащих, как две приклеенные детские ладошки, ушей. Из «картотеки» показался листок с расплывшимся портретом.
– Погодите… Мы с вами служили в училище!
– Там, — сказал человек, — вы инструктором, а я у вас в группе курсантом.
– Но вы не летаете? — спросил Лютров, изо всех сил стараясь вспомнить фамилию.
– Нет, меня вскорости списали.
– А, вот в чем дело. Поэтому-то я фамилию вашу…
– Кого, кого, а меня должны были запомнить.
«Он решил замучить меня», — подумал Лютров.
– Кого, кого… Я ж вас чуть не угробил на экзаменах. И самого себя, конечно.
– Вот вы кто! Теперь я и фамилию вашу вспомнил: Молчанов?
– Колчанов.
– Простите, Колчанов… Однако время-то идет, а? — Лютров с улыбкой оглядел фигуру бывшего курсанта.
– Да, малость отяжелел! — он весело засмеялся и не отказал себе в удовольствии похлопать Лютрова по плечу, давая понять проходящим мужчинам в такой же, как у него, форме, что этот рослый летчик-испытатель того самого аварийно посаженного, стоящего под охраной громадного самолета его приятель.
– Что, Алексей Сергеевич? Как говорятся, подобные происшествия не каждый день бывают, — предваряюще начал Колчанов, глядя на Лютрова откровенно заискивающе. — Я сейчас звякну жене, закажу пельменей, ну и всего прейскуранту, как положено по такому случаю, идет?
– Не знаю, удобно ли? Незваный гость…
– Брось! — почти закричал Колчанов, маскируя восторгом переход на «ты», а может быть, считал, что сам факт приглашения в гости давал ему право на это.
Мимоходом отметив это про себя, Лютров все-таки не мог устоять перед явной радостью бывшего курсанта да и самой неожиданности встречи.
– Честно говоря, званых-то я и не люблю, да и жена у меня… — начал Колчанов, но так и не договорил, что за жена у него. — А вот со старыми друзьями, тут уж!.. «Пусть будут «старые друзья», — решил Лютров, — никуда не денешься, вот только перед ребятами неловко — уединяться после такой оказии…»
В большом номере с половичками возле каждой из восьми кроватей за круглым столом с пустым графином лениво играли в дурака Чернорай, Саетгиреев, Тасманов и Костя Карауш. На них были все те же кожаные куртки, но вместо форменных — обычные брюки, да вместо верблюжьих свитеров — свежие сорочки. Углин сидел на кровати в голубом исподнем белье и, положив перед собой шахматы, решал задачу из какой-то старой газеты.
«Ждут. Собрались куда-то, позвонки», — подумал Лютров.
– Леш, — не очень уверенно начал Костя, — мы тут посовещались и решили…
– Взять шефство над местным рестораном?
– Так поскольку завтра все одно делать нечего…
Лютров поглядел на Чернорая и по его улыбке понял: решай, мол, сам, меня уговорили. Саетгиреев старательно потирал ладонью бритый подбородок, неумело скрывая свое причастие к общему решению. Тасманов переводил взгляд с сидящих за столом на Лютрова и откровенно улыбался, как школьник, за чью проделку в переплет попал сосед по парте. Лютров повернулся к Углину, подобравшему под себя худые ноги в шелковых подштанниках.
– Ваше мнение, Иосаф Иванович?
– Противопоказаний нет, — не оглядываясь и не отрываясь от шахмат, сказал ведущий инженер. — Белее того: если начальство решит менять насосы, мы тут поживём.
– Ладно, валяйте.
– Командир, а ты вроде уклоняешься? — сказал Костя Карауш.
– Да я тут своего бывшего курсанта встретил. Зовет к себе, и отказать неудобно,
– Везет людям.
Все, кроме Кости, вышли в коридор. Карауш задержался у выхода, переступая с ноги на ногу, потирая руки.
– Что, одессит, никак поиздержался? — спросил Лютров.
– Надысь, понимаешь, разгончик учинили в сельской местности…
– Держи. Хватит? ~ Лютров протянул ему двадцать пять рублей.
– Уложусь, надо полагать.
– Ну и смета у тебя, Костик, — заметил Углин.
– Вы, Иосаф Иванович, человек мыслящий, а не понимаете, что ресторан — учреждение с накладными расходами… Ну, бывайте!
Отправляясь в душ, Лютров не без интереса восстанав¬ливал в памяти неожиданную встречу с человеком, который и в самом деле чуть не угробил его. Но и оказался виновником другого, весьма важного события в жизни своего инструктора.
Годы в училище, трудные радости постижения дела, посвящения в профессию, внешне однообразные, они остались в памяти как непрерывное восхождение по долгой тропе, в конце которой начинался летчик Алексей Лютров. Он получил диплом с отличием, но еще до того начальник училища предложил ему работу. Инструктора.
Несколько лет затем жизнь его не выбивалась из колеи служебного благополучия, и только в самом конце сороковых годов стали давать знать о себе первые признаки неудовлетворенности работой.
Сведения о новых самолетах, двигателях, скоростях, о создании школы летчиков-испытателей — все это настойчиво будоражило воображение как предчувствие высокого возрождения, грядущего золотого века авиации. Где-то в опытных КБ клокотало настоящее дело, оно манило, работа в училище казалась рутиной, задворками авиации. Сил было много, много молодости, свободы, избытка любви к небу.
На имя начальника училища посыпались рапорты с просьбой об отчислении в школу летчиков-испытателей. Но слезные бумаги возвращались с неизменным «отказать». Когда Лютров решил, что исчерпаны все возможности, в училище пришел приказ откомандировать в школу одного человека из числа наиболее способных инструкторов. Дружно написав еще по одному рапорту, инструкторы стали ждать, на кого выпадет жребий.
Это был третий курсант в то утро. Лютров принимал экзамены по технике пилотирования. Задание состояло из обычного комплекса фигур высшего пилотажа: переворот, «петля Нестерова», иммельман и переход в горизонтальный полет.
В верхней точке полупетли при завершении иммельмана курсант потерял скорость, но заученно отдал ручку от себя, ожидая перехода в горизонтальные полет. Не тут-то было. Машина заваливается через нос и, вращаясь, начинает падать.
Перевернутый штопор. Ничего необычного. Это была классическая ошибка не очень способных курсантов.
Лютров напомнил:
– Перевернутый штопор. Выводи.
Однако управление оставалось неподвижным. Машина падала, а курсант не отзывался. Забыл, что следует делать?
– Перевернутый штопор, — повторяет Лютров, — нужно убрать газ, ручку на себя, дай левую ногу…
Но ручка перед Лютровым, синхронно связанная с той, что в кабине курсанта, остается неподвижной. Странно неподвижен и затылок человека в передней кабине, словно все происходящее никак к нему не относится.
Больше ждать было нельзя. Лютров взял управление. Левой ногой надавил на легко поддавшуюся педаль, потянул на себя ручку, но она и не думала перемещаться. Рули? Трансмиссия управления? Что бы там ни было, а земля приближалась, через несколько секунд будет поздно.
– Прыгай! — приказывает он курсанту, с силой надавливая на кнопку СПУ, и, не слыша ответа, чувствует, как сознание охватывает обидное отчаяние, как противно слабеют мышцы. А затылок курсанта по-прежнему невозмутим, словно в задней кабине у него не инструктор, а господь бог… Значит, все? Да, все. Оглохший курсант не думает выбираться из самолета. Оставить его и выпрыгнуть одному? Нет, он не настолько влюблен в себя, чтобы с завтрашнего дня и потом долгую жизнь, как вторую тень, носить за собой смерть этого мальчишки, которому вздумалось умирать вот так, головой вниз.
Левая педаль!
Ручку на себя! На себя! Сильнее! Еще! И не стало мыслей. Были руки, было лихое, почти веселое желание испытать себя в последние секунды.
На мгновение ему показалось, что голова курсанта шевельнулась. Собрался прыгать, дружок? Поздно, милый, посмотри вниз, и ты увидишь, как дрожат листочки.
Ручка согнулась? Подалась?
Спарка лениво прекращает вращение, машина управляема! Лютров дает газ, набирает скорость и от самой земли, когда всем на аэродроме показалось, что они услышали глухой удар упавшей машины, начинает крутой подъем кверху.
Чувствуя прилив торжества над смертью, устыдившейся тупой бессмысленности жертвы, он делает сложную серию фигур, громко называя каждую из них нерадивому курсанту.
– Понял, как надо летать? — озорно спрашивает Лютров.
Понял, как славно жить, как надо бороться и какова на вкус победа?
Но курсант молчал, поглядывая то направо, то налево сквозь стекла кабины. «Что-то неладное с парнем», — решил Лютров.
Он вывел самолет из зоны полетов, стал снижаться.
– Выпускай шасси, — четко сказал Лютров.
Из его кабины этого сделать нельзя, управление выпуском не дублировано и находится в передней кабине. Курсант по-прежнему бездействует. Лютров принимается за испытанный способ: он раскачивает спарку так, чтобы ручка сдвоенного управления ударяла по коленям курсанта, авось догадается обернуться к инструктору. Догадался. Лютров показывает на пальцах: выпускай шасси! Кивнул, хоть и не очень уверенно, но на табло загорается очко: «Шасси выпущено». Боже, какое наслаждение сажать послушную машину!
На земле выясняется, что неплотно привязавшийся к сиденью курсант, зависнув в перевернутом положении, высвободил уложенный под ним в чаше сиденья парашют. Тугая сумка подалась вперед по полету, попала в пространство между сиденьем и ручкой управления, ограничив ее перемещение как раз на себя. Но одна беда не приходит: опрокинувшись, парень не заметил, что выдернул вилку шлемофона. Растерявшись, он и не пытался выяснить, почему не слышно инструктора. Непонятное поведение самолета, падение, штопор, молчание Лютрова — этого было более чем достаточно, чтобы в голове парня все смешалось, он забыл даже, что у него есть парашют.
Не на шутку тяготясь содеянным, незадачливый курсант и вообразить не мог, что сослужил добрую службу своему инструктору. Отпуская Лютрова в школу летчиков-испытателей, начальник училища был уверен в точном выполнении основного требования запроса, где говорилось о направлении в школу «наиболее способного, смелого и находчивого офицера из числа летчиков-инструк¬торов».
Вот уж чего он не мог предвидеть, так эту встречу!
Иногда жизнь пробавляется маленькими чудесами, Лютров знал это, но его она не баловала. А тут поди ж ты! Ни один человек из его прошлого не удивил бы его больше, появись он в этом аэропорту, чем его бывший курсант, которого он так и не сделал летчиком.
Городок стоял на взгорье. С одной стороны к нему подступали бескрайние луга, с другой — леса, все более редея к новым окраинам. С тех пор как в Перекатах, где не было железной дороги, соорудили аэропорт, город стал шириться, и страдал от этого лес. От последних деревьев до новых жилых массивов простиралось большое пыльное пространство, выглядевшее неприветливо, захламленно, как и везде, где вековой покров земли взрывается ножами бульдозеров. А заживает потревоженная земля медленно, много медленнее, чем этого хотелось бы человеку.
Лютров отчего-то был уверен, что Колчанов живет где-нибудь в этих новых пятиэтажных домах, стоящих наискосок к новой, но уже разбитой, с отслоившейся скорлупой асфальта улице. Но черная «Волга», присланная за ним в гостиницу, пронеслась мимо новых зданий, затем резко сбавила скорость и принялась петлять по старинным мощеным улицам, мимо церковных оград, одноэтажных домов, большинство которых наивно красовались обложенной по фасадам синей, зеленой и всячески пестрой облицовочной плиткой. И столько грустного, незнакомо-давнишнего было в этом старании ушедших людей принарядить свое жилье, что становилось совестно перед ними за тех ныне живущих, кто мог позволить себе посмеяться над их пониманием красоты.
Черная «Волга» остановилась у одноэтажного домика, очень похожего на те облицованные, но из силикатного кирпича, с несложным декоративный вкраплением красного по углам. За высоким зеленым забором негромко, каким-то жирным голосом залаяла собака, выскочившая на улицу, как только раскрылась калитка, прежде чем показался хозяин в белой рубахе и при галстуке. Ткнувшись к ногам Лютрова, собака смолкла и убежала во двор.
– Милости просим! — откинул руку Колчанов, ожидая, когда Лютров пройдет, чтобы закрыть калитку. — Спасибо, Витя, — сказал он шоферу, — завтра к четырем.
– Да, да, — отозвался шофер и стал разворачивать машину.
– Вот здесь я живу, здесь обитаю, — говорил хозяин, придерживая Лютрова за талию и легонько подталкивая к крыльцу, куда вела тропинка из аккуратно уложенных квадратных плиток бетона.
Они прошли большую прихожую, где стоял старый диван и пахло собакой. Шагнув вперед, Колчанов предупредительно открыл пухлую, как стеганое одеяло, дверь, обитую дерматином.
– Марья Васильевна, принимай гостей! — удальски крикнул он уже в комнате и, когда Лютров шагнул за порог и остановился, снова положил руку ему на талию. У стола стояла молодая женщина с чистым, привлекательным лицом, таким девичьи чистым, что казалось оно немного несообразно в сочетании с крупной фигурой, большой грудью и темным глухим платьем. Повернувшись к Лютрову, она машинально продолжала разглаживать расстеленную на столе белую накрахмаленную скатерть, всю в прямоугольных складках.
– Здравствуйте, — сказала она и вдруг густо покраснела.
– Здравствуйте, — ответил Лютров, чувствуя прилив оглупляющего смущения. — Вот… Так неожиданно… Наделал вам хлопот… Вы уж извините.
– Ну что вы! Петя так ждал вас… И мне приятно. Присаживайтесь. И куртку снимайте, в доме тепло, хоть мы и не топим давно. В этом году теплынь небывалая, май, а жара. Мои мальчишки в озера купаться бегают… Да садитесь же!
– Да, да. Спасибо, я сейчас.
На куртке у Лютрова, как на грех, застрял замок застежки-«молнии». Так и не справившись с ним и оттого смутившись еще более, он неуклюже потоптался возле стола и наконец решительно присел на пододвинутый ему стул — крепкий, дубовый, с красной обивкой.
— Вот это и есть, Маша, тот командир корабля, — заговорил Колчанов и, кажется, больше для Лютрова, чем для жены, — мой бывший инструктор, старший лейтенант Лютров, а теперь уж и не знаю, в каком звании… Курсанты его как девушку любили. Хоть он сам, помнится, монахом жил… Вот она, какая встреча, а!.. Мне в ту пору было девятнадцать, а ему… двадцать три?..
Улыбнувшись последним словам мужа, Марья Васильевна принялась хлопотать у стола, потом поспешила на кухню, а хозяин полез опустошать холодильник, стоявший почему-то в комнате на самом видном месте, как и телевизор. Осмотревшись, Лютров приметил за остекленной дверью в смежное помещение как бы две копии одного и того же лица. Копии дружно улыбнулись, встретившись взглядом с гостем, и столь же дружно скрылись.
– Никак, близнецы? — сказал Лютров.
– Двойняшки, — подтвердил Колчанов. — Веришь, сам путаю, кто Мишка, кто Вадим. Одна жена и разбирается. Спрошу, как угадываешь, а она говорит: «Мои, рожал бы сам, различал бы». Машка! Вадим! Идите сюда. Да не бойтесь! Ну…
– Близнецы вышли, не без интереса подошли к гостю, пряча за сжатыми губами нехватку передних зубов, ладные, крепенькие, оба лицами в мать.
– Признавайтесь, кто из вас кто? — Лютров протянул руку и привлек ребятишек ближе к себе.
– Он — Мишка, а я — Вадим… А вы летчик, дядя?
– Летчик. Похож?
– Ага.
– А ты кем будешь? Летчиком?
– Ага.
– Сразу видно, своих нет, — сказала Марья Васильевна, водружая на стол стопку маленьких тарелок.
– Как вы угадали?
– И жены, наверно, нет, — продолжала она, не глядя на Лютрова.
– Она у меня сквозь землю видит, — с шутливой опаской сказал Колчанов.
Лицо женщины вдруг стало чуть надменно, всего на мгновение, пока она глядела на мужа. Разложив красивые, с золотым обрезом тарелки, она вернулась на кухню.
Пока Лютров беседовал с ребятами, хозяин извлек из холодильника бутылку водки, нарезанный широкими ломтями балык («сам наработал!»), черную икру в раскрытой банке, соленые грибы.
– Маша, скоро ты там? А то рефлекс зафыркал, пора внутрь принимать.
Легким движением бросив передник на спинку стула, из соседней комнаты вышла Марья Васильевна. Взглянув на нее, муж на секунду застыл с запотевшей бутылкой «Столичной» в руке: жена переоделась. Теперь на ней было плотно облегающее вязаное платье фисташкового цвета с белой отделкой. Лютрову показалось, что она не только переоделась, но и преобразилась. И, присев слева от Лютрова, как бы говорила: вот какая я, если тебе интересно, а сама себе я не в диковинку.
После первой рюмки, как бы завершающей веселую суету начальной стадии встречи, Колчанов спросил тоном человека, знающего, о чем теперь следует говорить:
– У Туполева работаешь?
– Нет. У Соколова.
– Тоже фирма! Испытателем?
– Да.
– Сами пошли или послали? — спросила Марья Васильевна.
– Туда, Маша, не посылают. Это дело на любителя. Ну и платят, конечно, хорошо, а? Задарма-то никому неинтересно гробиться?
– Ну, если гробиться, не все ли равно, за какую цену, — сказал Лютров.
– Все ж таки… Не за портрет в газете!
– Каждый находит работу по душе.
– При хороших деньгах всякая работа по душе, — сказал Колчанов, умело насаживая на вилку скользкий гриб. — Зачем жить и мучиться, если можно жить и не мучиться, как один мужик говорит. А у вас как: сел в машину и гадай, куда прилетишь, на тот или на этот свет. Воздух, Мол, принял, земля примет, весь вопрос: как примет? Земля-то. До полосы не всегда дотянешь.
– В свое дело нужно верить.
– Это конечно. Ну, дав вам бог, чтобы все было хорошо!
Слегка опьянев, Колчанов принялся говорить о службе. Лютров едва слушал его сетования, более охотно вглядываясь в Марью Васильевну, занятую сыновьями, усаженными за стол на противоположной от Лютрова стороне. Мальчишки, в свою очередь, почти не слушали мать, торопливо глотали пельмени и во все глаза глядели на широкоплечего и высокого дядю, которому что-то говорил их отец, прихлопывая ладонью рядом с тарелкой гостя. Сложив руки под грудью, Марья Васильевна спокойно наблюдала интерес сыновей к Лютрову. Иногда, словно заражаясь их немым вниманием, переводила взгляд на Лютрова, и всякий раз ему казалось, что она делает это походя, без тени заинтересованности, взгляд ее скользил, не задерживаясь на его лице.
Они с Колчановым уже допивали бутылку, а Марья Васильевна больше не дотронулась к едва пригубленной в самом начале застолья рюмке.
– И не уговаривай, — сказал Колчанов, разливая остатки. — Не пьет. У нее дед старовером был. Его внучка. У них в Сафонове одни староверы жили, к ним, говорят, пьяных-то и в деревню не пускали.
Колчанов засмеялся смехом человека, внешне подтрунивающего над таким положением вещей, однако не скрывающего, что выбрал жену из лучшего человеческого материала, как выбирал, наверно, холодильник «Днепр», приемник «Фестиваль», телевизор, черепицу на крышу дома, узорчатый линолеум на кухню, прочную полированную мебель и все, что находилось в пределах зеленого забора, — разношерстное, однако ноское и дающее максимум того, что можно ждать от вещей.
– Вот ты спросил, чего я не летаю? — пьяно растягивая слова, сказал Колчанов. — Думаешь, меня по болезни списали? — Он посмотрел на сыновей, принял мину строгого отца и приказал: — Марш спать! Мать, гони, посидели, и будет.
Он допил свою рюмку и продолжал:
– Я в училище как попал? Сдуру. Развели агитацию в военкомате, ну я и пошел. Одно слово — летчик! А чего мне слово? Чего в нем, в слове-то? Ты летишь, а никто и не знает, кто летит и куда летит. Вот ежели гробанешься, может, и узнают. Вот тебя во всем городе один я узнал, а не дотянули бы — все узнали, Помнишь Котлярова? Красавец парень! А после аварии? На ЛА-9? Нет, думаю, это дело не по мне.
– Будет тебе, — спокойно сказала Марья Васильевна.
Она смотрела на вспотевшего мужа отчужденно, ее сжатые губы выражали брезгливое пренебрежение.
– Ты бы Алексею Сергеевичу охоту устроил на зорьке… Вы же охотник?
– Опять угадали. А что, есть куда сходить?
– Заметано, — послушно отозвался муж. — Мне завтра нельзя, на работу к четырем, а тебя шофер подбросит на луга, к Сафоновским озерам. И собаку возьми. Па-аршивая собака, но из воды подаст, только потому и держу. Ружья?.. Сейчас.
Он встал и нетвердо вышел в соседнюю комнату.
– Откуда вы? — просто спросила женщина.
– Живу в Энске, работаю в пригороде… Правда, сейчас мы летаем не со своего аэродрома. — Лютров вдруг замолчал, по лицу женщины тенью скользнуло выражение сожаления, словно он говорил совсем не о том, о чем она спрашивала.
Не дослушав, она вышла на кухню. Вернулся Колчанов. В руках у него было ружье и патронташ, набитый красными патронами.
– Вот. «Зауэр». Бой что надо. Плащ и сапоги в прихожей.
Марья Васильевна внесла большую кастрюлю с пельменями. Первую тарелку она подала Лютрову, не взглянув на него, потом мужу.
Колчанов наклонился над горкой пельменей, окунув лицо в густой пахучий пар.
– Как тут вторую не откупорить, а? Маш?
Марьи Васильевна покосилась на Лютрова, спокойно ожидая, что скажет он. Лютров отрицательно покачал головой.
– Тебе больше нельзя, — холодно сказала она.
– Маша, такой гость!
– Тебе когда вставать? Будешь свободный — пей.
– Во, понял? И все.
– Жена права, Петр Саввич. И мне хватит, завтра начальство мое прилетит, неудобно.
– Молчу! Дело есть дело.
Если бы Колчанов был трезв, говорить было бы некому и не о чем. Лютров слушал одни и те же разглагольствования о «плохом постанове дела», об отсутствии необходимой наземной техники для обслуживания самолетов, о том, что в Перекатах не хотят жить летчики, а стюардессы развратили местных барышень короткими юбками («У нас такое ни в жизнь не обозначилось бы, а тут — форма!»); что механики ничего не смыслят в своем деле и задарма получают деньги.
Лютров хорошо знал весьма распространенную категорию людей, которые видят огрехи везде, начиная от постановлений месткома и кончая модой на длину юбок, что не мешает им извлекать пользу из каждой буквы закона. А то, что Колчанов принадлежал именно в этой малопочтенной категории, Лютров не сомневался. В душе Колчанову было наплевать на хорошие и плохие «постановы дела», главная его забота — доказать свою непричастность к тому, что некогда может быть поставлено ему в вину.
– Будет, — остановила его жена, — совсем заговорил человека, а и ему отдохнуть нужно, десятый час!
– Это верно. Ты ему постели.
– Не твоя забота. Ступай ложись, — сказала она и направилась в соседнюю комнату.
Колчанов послушно поплелся за ней.
Через десять минут Марья Васильевна вернулась. В руках она держала большую подушку со свежей, только что надетой наволочкой, простыни были зажаты под мышкой.
Я вам здесь постелю, это у нас самая большая лежанка, — улыбнулась она, подходя к большой тахте у окна.
Не давая себе отчета, зачем он это делает, Лютров поглядел на приоткрытую дверь спальня хозяев.
– Спит уже, — ответила она на его взгляд, — он как сурок: чуть выпьет или поест поплотнее — и разо¬млеет… Головой слаб.
– Я начинаю верить, что вы и в самом деле угадываете мысли, — сказал Лютров.
Минуту она невозмутимо взбивала подушку.
– Разглядеть человека много ума не надо. А такой, как мой Петя, сам себя кажет: пригласил в гости, чтоб потешиться, вот-де какие у меня приятели, и сам же охаял вашу профессию, потому как не осилил… Чего в нем невидного? Ест, болтает одному себе в лад, и весь тут. Вот вы летаете, давно, поди, если мужа еще обучали, значит, дело по плечу вам, так в это видно… Человек вы не суетливый, глядите спокойно, весь для людей, тихий, вроде бы сторонний. Значит, сильный. Не кулаками, душой. А уж коли человек сильный не в начальниках ходит, значит, делом мастит да совестлив: ему людьми-то понукать стыдно, совесть не велит… Моему только дай власть, он всякому укажет, со всякого взыщет, всякого служить заставит, потому как совесть для него китайская книга: хоть год гляди, ничего не выкажет… А такие, как вы, совесть-то хранят свято, неприкосновенно, как намогильную плиту материну.
– Люди скрытны, Мария Васильевна, иногда их принимают за тех, кем они хотят выглядеть.
– Верно, иной и вырядится в человека, а приглядись, дурак и скажется…
Лютров слушал женщину, как, наверно, в давние времена слушали пророчиц: от нее исходила покоряющая уверенность в своем всепонимании. Она говорила, как стелила постель, — споро, без лишних движений, нисколько не сомневаясь, что брошенная простыня ляжет так, как то должно быть.
– Прислала к нам молодого врача из Москвы. Давно это было. Высокий, волосы на лоб зачесаны, бородка стриженная, а самому лет тридцать. Стали бабы говорить: чудак, мол, а дельный, лечит знающе, заботливо. Что ж, думаю, чудного-то в нем, коли врач знающий? Борода на мужике не велика чудинка. Оказывается, висит у него на дверях записка, что входите, мол, все, кому до меня нужда, а попусту только белым синьорам можно. Что это, думаю, за белые синьоры? Санитарки, что ли?.. Шла как-то мимо, дай, думаю, зайду. Он у нас через два дома жил, у бабки Саши. Комната у него с отдельным «ходом, а на дверях, и верно, записка под стеклышком: «Входите, если нужна помощь врача, начался пожар, наводнение или вы белла синьора». Вот оно что… Вхожу. Сидит за столом в сорочке, не оборачивается, говорит: «Минутку». Стою. Долго писал, потом повернулся, поправил очки вот эдак, — она растопырила пальцы, как пианист на октаву, — и говорит: «Слушаю?» Разглядела я его получше и отвечаю: «Записку-то с дверей снимите». — «Это почему?» — «Пожар случится, выскочите. Наводнений у нас не бывает, а красивые женщины по объявлению не придут». — «Однако вы пришли». — «На дурака пришла поглядеть». Сказала, с тем и ушла.
– А вы злая.
– Не велико зло одернуть человека, коли тот выставляется.
– И снял записку?
– Дураки-то, они упрямые… Бабкина дочь приехала, она и сняла, да и его, голубчика, заодно прибрала к рукам, хоть и старше годами. Теперь в Энске живут, сошлись. Он, сказывают, с женой развелся, ее предпочел, несмотря что у нее Валера, дочь взрослая… Отец-то ее совсем молодым помер, болел сильно… Хотя и шальная баба была, но и красавица, это уж чего там… Родить родила, а растить бабке Саше пришлось. Мать-то свою Валера не во всякий праздник видела. Появится в Перекатах на неделю, да и умахнет на год. Все в какие-то экспедиции ездила. Теперь муж ездит… Отчим в экспедицию, а Валера к матери погостить… Да в этот раз что-то не путем сорвалась. С работой рассчиталась, в тот же день билет взяла на самолет, ей муж мой доставал, со скидкой. А завтра, гляди, и умахнет… Девушка она хорошая, уважительная, да путных людей не знала. Маленькой была — обижали кому не лень, выросла, тоже тунеядцы какие-то вокруг вьются. В Энске-то, может, и замуж выйдет за хорошего человека или учиться пойдет… Да только отчим вот, говорят, против, чтобы она у их жила. Я-де своих детей бросил не для того, чтобы чужих кормить. Да и то, правду сказать…
Стоя у открытой форточки с сигаретой, Лютров слушал ее негромкий голос, следил за снующими над столом руками женщины, прибирающей посуду, и все больше проникался неприятием духа этого дома, его устоявшейся тишины, красных дорожек на хорошо выкрашенном полу, делающих неслышными шаги хозяйки; безропотного признания Колчановым превосходства жены, его собачьего послушания, а главное, того смысла сожительства этих разных людей, которое принижало их человеческую значимость. Что связывает их? Какие общие жизненные задачи они подрядились выполнить, несмотря на презрение женщины к мужчине? Причем она даже не пытается это скрыть не только от него, но и от посторонних, а он понимает, не может не понимать, а значит, принимает такие условия, и это не приводит ни к разрыву, ни .к другим осложнениям, а напротив, не мешает им жить, растить сыновей и считать себя вправе корить образ жизни других.
Он едва сдерживался, чтобы не спросить, как это она со своим умом, проницательностью, своей . недюжинной внешностью, наконец, выбрала в спутники себе человека явно не по плечу?
– Вы давно замужем за Петром Саввичем?
– Мужа моего мне дедушка присоветовал, — сказала она, словно не слыхала вопроса, и едва не рассмеялась, приметив на лице гостя смущенную растерянность. — Вам ведь не то интересно, сколько я прожила с Петром Саввичем, детишки-то вон они, а что я в нем нашла… Дед у меня, как бабка Саша для Валерии, одним родным человеком и был. Отец на войне убит, мать померла, а дедушка жил и жил и все книжки читал — старые, в кожаных переплетах, иных не признавал. Прочтет что ни то поучительное, меня зовет: «Слушай, внученька, набирайся ума. Ум что казна, по денежке собирается. Хорошие мысли не блохи, сами не набегут… Книга писана человеком крайнего ума. Вещие, — говорит, — слова, про нынешнее время сказано, а потому должен я увидеть, какой такой человек приданым твоим распоряжаться станет».
Последние слова хозяйка проговорила со спокойной уверенностью и после некоторого молчания — стоит, нет ли? — уточнила, что за ними разумелось:
– Мужниного тут немного, дом на дедушкины деньги ставлен… И уж совсем от болезней захирел, едва ходил, а все свое, все обо мне. «Какой парень глянется, ты, — говорит, — его ко мне, поглядеть». — «Ну тебя, — говорю, — дедушка». — «Да не бойся, внученька, неволить не буду, решать тебе, потому как равенство, а поглядеть приведи, может, и мое слово нелишне будет».
Лютров улыбнулся, ожидая, что и хозяйка усмехнется вздорным на его взгляд словам деда, но лицо ее оставалось неизменно спокойным, как и скупые, небрежно ловкие прикосновения пальцев к убираемой со стола посуде.
– Когда аэропорт строили, народу понаехало много. Из деревень, да и совсем не наших. Клуб на стройке открыли, танцы, почитай, каждый день… И я раз увязалась за девчатами. А как пришла да поглядела на приезжих женщин — груди вздернуты как повыше, повидней, бери, мол, кто смелый, твое. Губы крашены, ресницы крашены, в туалете курят, юбки в обтяжку… Испугалась я, вспомнила дедушкино чтение, да и бежать оттуда. Девчата меня за руку, погоди, ошалела, что ль, вместе пойдем… А рядом парень стоял в форменном пиджаке, «Я тоже в город, — говорит, — так что могу проводить, если не возражаете». Поглядела, парень не особо крепкий, если что — уберегусь, да и в форме. Так и познакомились. С полгода ходил к нам. «Как, — говорю, — дедушка, приглянулся Петя?» — «А ничего, ничего… Головой не шибко силен, но гнезда не разорит. Коли не жаль девичества, выходи, будешь сыта и обогрета».
Последнее было сказано негромко, из некоего отдаления, словно она не рассказывала уже, а размышляла вслух о ей самой непонятных вещах.
– Что ж, надо думать, прав оказался дедушка, — сказал Лютров.
«А девичества вам жаль», — подумал он.
Хозяйка вскинула на него внимательные глаза, будто услышала не то, что он сказал, а что подумал, но лицо ее не изменилось, и в невозмутимости этой жила, уютно угнездившись, некая прирученная и плодовитая правота. «Что бы вы там ни подумали, — говорило это выражение, — а у меня свой расчет, не вашему пониманию чета».
Прибрав белую скатерть, под которой оказалась темная бархатная, она прошла на кухню, погасила там свет; вернулась, включила бра у изголовья над тахтой, выключила большую люстру в виде цветка ландыша, пожелала гостю спокойной ночи и прикрыла за собой двери спальни.
Лютров еще докуривал сигарету, когда за дверью в прихожую заворчала и несколько раз пролаяла собака.
– Кто-то свой, — определила хозяйка, выходя в халате и наскоро закручивая в узел длинные волосы.
Она долго не возвращалась. Из всего приглушенного толстой дверью разговора Лютров разобрал только несколько раз повторенное просительное обращение: «Тетя Маша». Наконец, дверь отворилась, и вместе с хозяйкой в комнату вошла высокая девушка в плаще и с чемоданом, обе стороны которого пестрели крупной белой клеткой по синему фону. Что-то необычное почудилось Лютрову в ее лице.
– Здравствуйте, — очень охотно, но тихо проговорила девушка, сверкнув белками огромных глаз, внося в дом какое-то свое шумное, свободное и быстрое дыхание, едва сдерживаемую подвижность, словно только прибежала из кино, с улицы, и никак не освоится с теснотой дома.
– Видишь, — доказательным тоном проговорила хозяйка, имея в виду гостя, — так что не обессудь, переспишь на кухне.
– Ой, конечно! Я прямо на полу. Спасибо вам, тетя Маша!..
Она так искренне благодарила хозяйку, что когда поворачивалась в сторону Лютрова, глядела на него с благодарной улыбкой, и тогда он снова видел сверкающие белки глаз, но, как ни пытался, не мог получше разглядеть в полутьме комнаты наполовину угаданную им красоту лица девушки.
– Снимай плащ и иди на кухню, дай людям покой, — строже, чем следовало, с нотками ревнивого укора в голосе сказала Марья Васильевна, стремительно направляясь в спальню.
Девушка положила чемодан у двери, с резким шелестом сняла «болонью», выказав острые маленькие груди, укрытые алой кофточкой, быстро повесила плащ у двери и послушно, не взглянув больше на Лютрова, словно и это было запрещено ей, пошла за хозяйкой, несущей в руках темную подушку и байковое одеяло. Тощий постельный набор вполне соответствовал застывшему на лице Марьи Васильевны непреклонному неудовольствию, и потому Лютров решил, что попросившая ночлега девушка принадлежит к тем знакомым хозяевам дома, с которыми здесь не церемонятся, в отличие от него, чья постель благоухала белым уютом.
В кухне вспыхнул свет, четко обозначивший квадрат мутного стекла на дверях, что-то неприязненно громыхнуло, послышалось лязганье металлических распорок раскладушки, донесся шепот: «Я сама, тетя Маша!»
Когда хозяйка выходила, Лютров успел приметить склоненную фигурку девушки, осыпавшиеся на лицо длинные прямые волосы.
В доме снова все стихло. Лютров принялся возиться с застрявшим внизу бегунком застежки на куртке и увидел слева па полу медленно расширяющуюся полоску света, тянущегося в сторону кухонной двери. Подняв голову, он разглядел просунутую в щель руку и призывные взмахи длинных пальцев. Лютров подошел. Его еще раз поманили, теперь уже одним пальцем, чтобы склонился пониже.
Он нагнулся и услышал:
– У вас есть сигареты?..
В узкой щели Лютров приметил предостерегающе приложенный к губам указательный палец. Он понимающе кивнул и просунул пачку.
Из кухни пахло ванилью, тестом, черным перцем, шелухой луковиц. Пока она неумело выуживала из пачки сигарету, дверь приоткрылась побольше, показалась матово белая рука, худенькое плечо е пересекающей ключицу бретелькой и кружевное начало сорочки.
– Спасибо, — шепнула она, возвращая сигареты.
– Спички?
– Не надо, здесь есть.
– Вы ужинали?
Она отрицательно покачала головой.
– Там пельмени, поищите.
Она едва не прыснула от его тона заговорщика.
– Как вас зовут?
– Алексей.
– А меня Валерой… Спокойной ночи!
Когда Лютров разделся и лег под толстое одеяло в шершавом пододеяльнике, пахнущем чужой постелью, он вспомнил, что об этой девушке говорила ему хозяйка, это она наезжает к матери в Энск и теперь опять собралась лететь по билету со скидкой, а из головы не шло худенькое плечо в развале длинных шелковистых волос, какая-то беспомощная бретелька и кружевное начало сорочки. Он опять не смог как следует разглядеть ее лицо… Лютров долго прислушивался к той темноте, что была за дверью кухни, к тонкому пружинному звону раскладушки, представлял Валерию лежащей на ней калачиком, дышащую кухонными запахами, тяжко томился на своем снежно-белом крахмальном ложе и повял наконец, какая основа объединяет хозяев этого дома. Превыше всего, превыше всех и всяческих человеческих смыслов, чувств, склонностей, желаний, любовных утех, материнства и отцовства здесь почитается пожизненная прочная сытость. Она над ними. Умри завтра Колчанов, и под этой крышей не преминет появиться другой немудреный и настырный добытчик сытости, которому предоставят блага дедушкиного наследства, чистую постель и все хорошо отмытые прелести вдовы.
Примечание:
«Спарка» — учебно-тренировочный самолет со специальной кабиной и спаренным управлением для обучаемого.
<< Назад | Далее >> |
---|