Глава 12

А.А.Бахвалов. «Нежность к ревущему зверю»

Зона испытаний

    Они спустились с лесистого холма и вышли на узкую, гладкой канавкой протоптанную тропинку в пойме реки. Май стоял теплый, но перемежался дождями, ветрами, шумными грозами. Нередко на рассвете над рекой и лугом слоисто висел туман, и чем ближе подходил Долотов к реке в такие утра, тем сильнее веяло от нее недружелюбным холодком.

    Но сегодня было солнечно, тепло и тихо. Тишина над рекой была чуткой, звонкой, будто хрустальной. Казалось, все вокруг — и небо, и серпообразная излучина реки, и возвышающийся над противоположным берегом лес — все будто прислушивается, опасливо ждет, что кто-то спугнёт эту тишину, воздух вздрогнет, сорвется ветер и нарушится какая-то тайна, общая для реки, луга, леса.

    Делая вид, что не хочет мешать разговорам мужчин, Валерия ушла вперед, чувствуя на себе взгляд Долотова.

    Шедший рядом с Долотовым Витюлька, очень нарядный в своем светло-сером спортивном костюме, поигрывал коробкой сигарет и рассказывал, как добирался до Хлыстова, а Долотов, ни слова не понимая из того, о чем говорил Извольский, молча смотрел, как отраженные рекой солнечные лучи пронизывают легкий сиреневый сарафан Валерии, и думал: «Жить рядом с ней, слышать ее голос, видеть, как она двигается… И не нужно больше ничего. Все во мне унялось бы…»

    Как ни был занят собой Извольский, он не мог не заметить перемену в Долотове — лицо посерело, осунулось, глаза в красных прожилках. «Нездоров», — подумал Витюлька, и в душе его шевельнулся укор самому себе за неуместный приезд, да еще с Валерией. Но он успокаивал себя тем, что Долотов в отпуске и у него будет время отдохнуть от гостей. «Не возвращаться же обратно!»

    Неожиданно вышли к белой избушке бакенщика, стоявшей на высоком месте берега, где он как бы вспучивался, а затем круто сползал к реке. По ту сторону домика просматривалось устье маленькой речки, но берегам взлохмаченной зарослями. Сильно пахло острым салатным запахом скошенного камыша. Домик окружала плохая и, по-видимому, ненужная ограда из тонких и длинных еловых жердей с облезлой корой, лежали когда-то красные и белые, а теперь облупившиеся трехгранные бакены. У реки на приколе стояли две лодки — большая, новая, по виду казенная, и маленькая, черная, местной работы. В той, что побольше, стоял плотный человек в старой летной куртке. Наклонив коротко остриженную голову, он возился с катушкой спиннинга. А когда его окликнул вышедший из домика хромой бакенщик, друзья узнали Козлевича.

    — Привет! — крикнул Извольский.

    — О!.. О!.. — отозвался Козлевич, поочередно узнавая друзей и вскидывая руки. — Кто из вас рыбак?

    — Я нет! — сказал Витюлька.

    — Э, что же ты? Боря, помоги распутать. Спина затекла — такая, брат, «борода», не приведи господи! Час, наверное, вожусь… Я вас за это ухой угощу.

    Он посмотрел на Валерию, и круглое лицо его расплылось в улыбке.

    — Идите-ка сюда. Вас как величают?

    — Валерией.

    — Глядите.

    Протянув Долотову спиннинг с запутавшейся лесой, Козлевич вытащил из воды за кормой связку рыб.

    — Красавцы, а? Мы с Акимом никогда пустые не ходим! Вить, снимай «парад», помоги почистить!

    Валерия поднялась к домику, где на скамье возле окошка сидел бакенщик и протыкал шилом сложенную вдвое полосу толстой кожи, старательно заводил и туго стягивал дратву.

    У его ног, высунув язык, лежала пестрая собачонка.

    — Доброе утро.

    — Утро доброе, дедушка. — Бакенщик оставил работу и вытащил изо рта папиросу. =- Неужели купаешься? Рано еще. Гляди уволокет водяной.

    — А у меня защитники!

    — Ну разве что, — уступил он, принимаясь за работу.

    В двух шагах от лавки над погасшим костром висела привязанная за ручки кастрюля. Пахло картошкой в мундире, холодной золой, чуть керосином от висевшей на стене «летучей мыши» и разогретой в руках бакенщика сыромятной кожей.

    — Что вы делаете? — спросила Валерия, радуясь возможности поговорить.

    — Патронташ ловчу.

    — Что это?

    — Патронташ-то? Устройства такая, куда, значит, патроны кладут, чтоб сподручней было брать.

    — А в кармане не сподручно?

    — Можно и в карман, да патронташ всеж-таки аккуратнее будет. Устройства, девушка, большая подмога. Без устройства ничего не дается. Вся, значит, наша жизнь — сплошь устройства, куда ни повернись. Вон, глядя, на берегу лошадь бегит. Красиво? Потому, устроена бегать. Человек так не побегит.

    — Да у нее четыре ноги!

    — Верно, да ить лошадь несколько тяжельше меня али тебя? Разов вчетверо, впятеро?

    Бакенщик прикурил погасшую папиросу и поглядел куда-то поверх леса на той стороне реки.

    — Все в жизни ладно устроено, — произнес он. — Иной раз поглядишь, как день занимается, и на душе так сделается, будто диву видишь, такая верная на всем свете устройства. Ты еще глаза не продрал, а уж день подпалили, занялся, батюшка, чтобы всем видно было. И все люди за дело. Мужик твой, значит, летать привился, ты по дому там чего гоношишься, по радио музыку заиграли. — Он помолчал и улыбнулся. — У нас до войны, почитай, в каждом дворе гармонисты были. В праздник заведут музыку — эх!.. Песни, хороводы! И девки! Тебе против них не устоять.

    — Как не устоять?

    — А так. Мяса на костях маловато.

    — Зачем оно?

    — Затем, — бакенщик подмигнул подошедшему со спиннингом Долотову. — Мужики не собаки, костей не грызут.

    — Скажете тоже… — Валерия покосилась на Долотова, уловила знакомый взгляд, отвернулась и покраснела.

    С берега послышался голос Извольского.

    — Жабры надо выбрасывать! — кричал он. — Говорю тебе, на них всякая дрянь оседает!

    Валерия сидела в настороженно-застывшей позе. Изредка она поворачивалась на голос Витюльки и видела руки Долотова, распутывавшего лесу. Они казались Валерии не по-человечески цепкими и злыми.

    — Погодите малость, — продолжал бакенщик. — Мы вот рыбалку как следоваить наладим, плохо-бедно, а тебе на прокорм добудем. Гляди, и ты в тело войдешь

    — У вас есть попить? — спросила Валерия, поднимаясь.

    — Как не быть? Эвон в пристройке. Ведро там, мелированное.

    Войдя в пристройку позади дома, она едва успела поднять кружку с водой, как почувствовала, что кто-то встал в дверях, за ее спиной.

    «Он!..» — туг же подумала Валерия и, обернувшись, увидела Долотова. Рука ее, державшая кружку, ослабла и опустилась. Не в силах, произнести ни слова, она заворожено уставилась на него, не видя лица: освещенный со спины, он казался тенью.

    — Вы тоже.., попить, да? — с трудом выговорила она.

    В каком-то раздумье оглядев небольшое помещение, заваленное сеном, бухтами толстой проволоки, веслами, Долотов шагнул внутрь и закрыл дверь. Стало темно, хотя сквозь многие щелк ярко прорезывался свет.

    — Вы что? — шепотом вскрикнула она, задыхаясь от страха, жары, запаха сева.

    — В прошлый раз вы не захотели слушать меня… Почему? Я вам неприятен?

    — Вы?.. Н-нет!… Откуда вы взяли? — бормотала она, не решаясь отвести взгляда от его блестящих, пугающих решимостью глаз.

    — Все это время я думал о вас. Мне нужно сказать… Наверное моя идея никуда не годится, но… Она появилась с, тех пор, как я увидел вас — и тут ничего не поделаешь. Глупо признаваться в любви человеку, которого видел два раза в жизни. И все-таки мне нужно знать.

    — Что знать?

    — У, вас есть кто-нибудь?

    — Нет… Только Витя.

    — Вы его любите?

    — Я? Он… Он хороший.

    — Тогда послушайте… — Он протянул руку.

    — Не надо!

    — Что не надо?

    — Ничего не надо!

    Ни слова не сказав больше, Долотов повернулся и вышел. В пристройку хлынул свет. За распахнутой дверью ослепительно сиял день. Плечи Валерии опали, дыхание далось торопливым, а колени мелко дрожали, словно она спаслась бегством. Выбравшись на воздух, она подошла к ограде и, едва владея руками, принялась обдирать кору на жердях.

    С берега доносился смех Извольского. «Зачем он привез меня сюда? Зачем я поехала?» Над рекой пронесся долгий песенный зов. На том берегу стояла женщина, выделяясь на фоне плотной зелени деревьев ярким палевым пятном.

    — Кличат никак? — встрепенулся бакенщик. — Ай почудилось?

    — Аким!.. — неожиданно ясно послышалось из-за реки. И совсем отчетливо: — Старый черт…

    — Есть! — Бакенщик отложил работу. — Должно, Степанида. Я ё вчерась перевозил, к тетке в Выселки наведывалась… Счас! — сердито бросил он в сторону реки и двинулся к лодкам, заносчиво приподнимаясь на негнущейся ноге.

    Он долго, по-стариковски копотливо возился с веслами, а когда начал грести, лодку уже отнесло течением. Пересекал реку он медленно, едва приметно для глаз, не верилось даже, что ему удастся перебраться на тот берег.

    Из-за дальнего поворота реки показался пароход. Медленно надвигался топающий и плещущий звук гребных колес.

    Не зная, что делать, чем занять себя, Валерия долго смотрела на него, стараясь прочитать название, и наконец это удалось ей. «Чернышевский» — дугой было написано над колесами. На палубе, позади надстроек, женщина в белой косынке развешивала белье, истово встряхивая каждую тряпицу. Рядом прыгала на одной ножке девочка лет восьми.

    Пароход уже миновал домик и его водопадный шум стал затихать, когда вернулся бакенщик. Послышался заглушаемый водой булькающий лязг причальной цепи. Первой от берега поднялась молодая женщина. Она с интересом взглянула на Валерию, приветливо поздоровалась с Долотовым и встала у крыльца домика, чтобы снять туфлю и вытряхнуть из нее песок. Затем принялась убирать волосы.

    — В Выселках была? — насмешливо спросил у нее пришедший со стороны деревни крупный небритый мужчина в рубахе навыпуск и руками в карманах.

    Ну, была, — держа в зубах заколку, а потому невнятно ответила женщина. А когда уложила волосы в узел и, опустив подбородок, воткнула заколку на место, прибавила: — Еще чего скажешь?

    На лице ее обозначилось презрительное равнодушие.

    Мужчина направился к лодкам, а женщина, еще раз взглянув на Валерию, вышла на тропинку и легкой походкой зашагала в сторону деревни.

    О чем-то коротко переговорив с мужчиной, отплывшим вскоре вниз по реке, к домику поднялся бакенщик.

    — Приехал, — пренебрежительно сказал он, принимаясь за прерванную работу. — Муж ейный. То есть, вернее сказать, они разведенные. Развели, пока отсиживал. Пять лет влупили. О как нынче!.. А не зверствуй, рукам воли не давай.

    Разметан золу костра, с реки потянул ветерок.

    — Ну что, молодежь, двинули? — сказал Козлевнч и поглядел на Валерию.

    Они сразу понравились друг другу. На пути к дому Козлевнч совсем не обращал внимания на друзей, говорил только с ней.

    — Познакомились с Акимом? Это человек. Всех мер!.. Я с ним каждое лето рыбачу. Профессор! А глянешь — так себе, верно? Ни лицом, ни статью. Да еще хромой. А жена — красавица, вроде вас! Так уж повелось в деревнях: у хорошего работника и жена что надо. Не зря говорится: возле умного мужика и глупая жена — умница, а у дурака и умная — дура. Уважает его. Все «бычком» зовет. Фамилия у него — Бычков…

    В резиновых сапогах и старых брюках, заросший щетиной, Козлевнч своей говорливостью и простецким видом, сам того не подозревая, смягчал ту натянутость, которая образовалась между его спутниками:. Шагая рядом с Валерией; он добродушно корил ее за неумение пользоваться своей красотой, иначе «эти двое несли бы ее на руках», рассказывал о своих детишках, четверо из которых отправились в город на утренний спектакль.

    Валерия слушала с интересом. Тот страх, который она пережила полчаса назад, сменился легким возбуждением, потребностью двигаться, телесной ловкостью. Упруго шагая рядом с Козлевичем, она то и дело оборачивалась, всякий раз порывом, лихо встряхивая волосами, и с кокетливым недоумением глядела то на Долотова, то на Извольского, как бы говоря: «Не надо ссориться из-за меня!» Но втайне была довольна насупистым лицом Витюльки.

    А тот попросту не понимал, зачем они идут к Козлевичу и на кой черт нужна им эта уха…

    «Пора выбираться из этой глупости, — думал, в свою очередь, Долотов, безуспешно стараясь не замечать Валерию, не слышать ее голоса, не видеть ее живости, ее короткого сарафана. — Хоть бы Извольский догадался увезти ее с глаз долой!»

    Шли «коротким путем», как предложил Козлевич — берегом заросшей речка. Она то скрывалась, точно под землю уходила, то растекалась так, что нужно было поворачивать в обратную сторону. Потом началось мелколесье, пошли совсем уж гнилые места.

    Здесь Долотов с Козлевичем ушли вперед, а Извольский, шагая чуть сзади по настилу из длинных, хлюпающих вод ногами жердей, поддерживал Валерию за локоть, с волнением замечая, что она благодарно прижимает его руку к своему горячему боку.

    Но вот речка и болотистая низина остались позади, тропинка круто пошла вверх, по сосновому бору, а Витюлька все медлил убирать руку, хотя теперь, когда не было необходимости в его помощи, не знал, приятно ли ей вот так без нужды чувствовать его руку или, напротив, стеснительно. И когда Валерия повернулась на какой-то вопрос Козлевича, отчего рука Витюльки соскользнула вниз, он принялся торопливо закуривать, чтобы видно было, что рука ему понадобилась и он вовсе не огорчен.

    Исхоженный, без подлеска, дачный лес быстро поредел, потом окончательно расступился. Показалась мощеная дорога, по другую сторону которой, за пустырем, начинался дачный поселок, Она прошли по широкой, уставленной бетонными мачтами электропередачи улице и повернули в гостеприимно распахнутую Козлевичем калитку. Вокруг дачи был старый сад.

    — Осторожней, Валерочка, глаза берега, — то и дело напоминал Козлевич, отводя ветки. Пропустив гостей на веранду, он весело крикнул: — Мариша!

    Первым из комнат выскочил мальчик лет пяти, тащивший за веревочку защитный шлем. Увидев отца вместе с незнакомыми людьми, он остановился на пороге, озадаченно поморгал глазенками и застеснялся, спрятался за косяк. Вслед за ним, вытирая руки о красный передник, вышла высокая дородная женщина. Лицо ее было уже немолодо, но по-молодому оживлено карими глазами, смелыми и подвижными. Уголок рта отмечен небольшим шрамом, а точеный нос с горбинкой наводил на мысль, что она каких-то нездешних кровей.

    — Знакомься, мать. Это Валерочка — видишь, какая красавица! А это Виктор Захарович и Борис Михайлович, ребята так себе, даже не рыбаки.

    Извольский поглядел на Валерию и удивился какому-то трудно уловимому сходству женщин, точно перед ним были сестры, старшая и младшая. И улыбнулись они друг другу как-то по-домашнему, по-родственному.

    — Держи! — сказал Козлевич жене, подавая рыбу и глядя на неё своим пристально-веселым взглядом. — Хороши поросятки? Ты промой, уху я сам. Понятно?

    — Понятно, понятно, — отозвалась она, глядя на его ноги. — Иди-ка переоденься да помойся, прибралась я. Да сапожищи-то сними, у крыльца брось.

    Донесся плач грудного ребенка, и Марина заторопилась в комнаты.

    — Я вам помогу! — объявила Валерия и, не слушая возражений хозяйки, скрылась вместе с ней.

    — Ага… — неопределенно пробормотал Козлевич, отмечая столь бесцеремонное исчезновение женщин. — Ну, вы тут пока того, в шахматы, что ли… Я мигом!

    Десять минут спустя, когда он, переодетый в сильно вылинявшую, но чистую клетчатую рубашку и обутый в домашние, тапочки, вернулся на веранду, женщины были уже во дворе у водопроводного крана. Хозяйка чистила рыбу, а Валерия держала на руках грудного ребенка — сидела, с ним на скамье и, слушая Марину, легонько шлепала себя по щеке ручонкой малыша. Тому, видно, нравилась забава, он тянул к ее лицу вторую руку, заодно выпрастывая из пеленок пухлые ножки.

    Наконец рыба была промыта, и Козлевич скрылся во флигельке, где располагалась кухня. Прибрав столик возле крана и вымыв руки, хозяйка потянулась к Валерии за малышом, маленький заплакал.

    — Ему лопать пора. — Грубовато-умелым движением Марина взяла ребенка и понесла в комнаты, па ходу высвобождая грудь.

    Спустя полчаса на веранду прошествовал Козлевич с кастрюлей в руках. Лицо его блестело от пота.

    — А ну бросайте безделье! Садитесь уху трескать! Уха, она только с пылу хороша.

    Хозяйка принялась хлопотать у стола, выслушивая шутливые попреки Козлевича в нерадивости, что нисколько не смущало ее. У нее был вид женщины, уже привыкшей нежиться в комплиментах супруга, уверенной в его неизменной приязни, любви. Плотная, с сильными крестьянскими ногами, она двигалась у стола со свободой уверенного в себе человека, и это особенно было заметно рядом с нарочито шутовским оживлением Козлевича.

    Марина и Валерия переглядывались так, будто про себя уже решили, что рядом с тем, что известно им двоим, мужские понятия ничего, кроме снисхождения, не заслуживают.

    Уху Козлевич разливал с суровым выражением лица и первой подал тарелку Валерии, строго наказав есть деревянной ложкой, чтобы почувствовать «настоящий вкус».

    — Водочку принимаете? — спросил он, управившись с разливом ухи. — Полагается по капелюшке, а то Аким засмеет… Мариш, ты чего бегаешь? Компанией брезгуешь? — крикнул он отлучившейся на минуту жене.

    — Выдумывает! — улыбнулась та, присаживаясь. — Век застольем не брезговала. А ушицу так вообще люблю, грешна.

    — Не велик грех. Я вот тебе беленького плесну, это уж действительно грешно.

    …Возвращались в сумерках вдвоем. Долотов остался у Козлевича — смотреть футбол. На Валерии был толстый свитер, в который ее обрядила Марина.

    Вначале шли по ровно блестевшей булыжной дороге, подсвеченной закатным краем неба, в то время как другая его сторона, справа, уже сумрачно синела, и на этой синеве громоздкой тенью высилась церковная колокольня, под которой белели кресты погоста.

    — Как, должно быть, жутко сейчас там, — сказала Валерия, убыстряя шаги и прижимая локтем руку Витюльки.

    Не доходя до деревни, свернули на пустырь, за ним вдали темнел сосновый бор. Здесь, на бездорожье, Валерия все крепче сжимала руку Извольского. Но, несмотря на уединение и густеющие сумерки, близость Валерии лишь озабочивала его. Можно было понять, что Валерия ни о чем другом не думает, как только о том, чтобы не споткнуться, не упасть, не повредить себе, а все остальное пустяки и глупость.

    Дорога свернула в лес, над головами сонно вздыхали сосны.

    — Днем лес такой приветливый, заманчивый, — говорила Валерия, глядя вверх. — А ночью жуткий.

    Начались узкие, плохо освещенные улицы дачного участка и всякий раз, когда проходили круг света от лампочки на столбе, Валерия поворачивалась к Витюльке, будто высматривала что-то на его лице.

    Они уже подходили к даче, когда по верхушкам сосен могучим выдохом прошелся порыв ветра, протянул вдоль улицы, громыхнул лоскутом старой кровли на крыше соседнего дома. Потом ветер наддал с новой силой, взбил и разметал длинные волосы Валерии.

    Чем ближе подходил Витюлька к крыльцу дачи, тем сильнее овладевало им предчувствие, будто здесь должен завершиться, получить окончательный смысл весь тот нескладный вечер у Игоря, когда она дала ему понять, что негоже вот так, на вечеринке, походя говорить о важных-вещах, но, когда и как говорить о них, Витюлька не знал. Вот и сейчас, когда он включил свет в большой комнате и увидел, каким чужим явился этот дом, уставленный чужими вещами, полный примет чужой жизни, Витюлька вдруг решил, что и здесь ничего не может завершиться, и заторопился надевать пиджак, опасаясь, как бы Валерия не заподозрила его в промедлении с отъездом.

    Тем временем Валерия молча окинула взглядом развешанные на стенах репродукции, подошла к окну и встала там, глядя в темноту.

    В окна мягко бил ветер, тот шальной летний ветер, что суматошно несется впереди дождя, вздымает пыль на дорогах, яростно тормошит деревья и затихает с первыми каплями ливня.

    Наступила долгая тишина, которую ни он, ни она не решались прервать. Витюльке на минуту показалось, что уединение не тяготит Валерию. Она стояла спиной к нему в свободной позе — прислонившись плечом к косяку, словно прислушивалась к шуму леса. Свитер сминался у нее на талии глубокими волнистыми складками.

    — «Буря мглою небо кроет…» — негромко произнесла она. — В детстве эти слова казались мне длинными-длинными… — Она с улыбкой посмотрела на Витюльку.

    — Не жалеешь, что приехала? — Ему прибыло смелости от ее улыбки.

    — Нисколько! Мне возвращаться не хочется! — Блеснув глазами в его сторону, она тут же отвернулась, точно по ее лицу можно было узнать больше, чем из слов.

    — Давай останемся? — в тон ей предложил Витюлька.

    — Ой! — Валерия отшатнулась: порыв ветра с грохотом распахнул окно, и в комнату вместе с ветром ворвался неистовый шум леса.

    Извольский деловито прикрыл рамы, но не отошел, а остался у другого края окна.

    Валерия принялась водить по стеклу указательным пальцем. И Витюлька почувствовал, что наступила та самая минута, когда нужно высказать все, в другой раз ему уже не случится стоять с ней вот так рядом. Но что и как следовало говорить, он не мог придумать. А палец Валерии все медленней вычерчивал узоры на стекле, ей отчего-то все чаще требовалось запрокидывать голову и поправлять спадающие на глаза пряди волос. Наконец она принялась старательно вытирать испачканный палец. «Вот и не надо, не говори ничего…» — казалось, выражало теперь ее молчание. И Витюлька сразу же почувствовал неловкость своего стояния рядом с ней, словно он принудил ее к этому уединению, к этой близости, к ожиданию того, что он собирается ей сказать.

    Сколько прошло времени? Пять минут? Час? Он слышал, как свистит и шипит ветер, как бьются о стекла, точно просятся в дом, ветви плакучих берез, но едва сознавал происходящее. На мгновение им овладела дикая, отчаянная мысль — пока она здесь, пока еще можно что-то поправить, пока ему никто не мешает! -— подойти и обнять, прижаться к ее теплому плечу, укрытому мягким свитером, и сказать что-то сокровенное, что-то такое, что заставит ее понять и почувствовать происходящее в нем!..

    Но ничего этого он не мог.

    — Ты, наверное… — Он повернулся к ней. — Наверное, ты подумала…

    — Ничего я не подумала! — перебила она.

    — Извини, мне показалось.

    — Ну вот и выяснили. — Показывая, что она нисколько не сомневалась в его добрых намерениях, Валерия положила ему руку на плечо. — Поедем, да?

    Витюлька сжал ее пальцы, словно намереваясь согреть их, счастливый уже тем, что она не делает попыток высвободиться.

    — Ты решила?

    Она не сразу поняла, о чем он спрашивает, хотя все время ждала этого вопроса.

    — Не знаю, Витя… Может, потом, а?..

    «Она хочет сказать, — догадался Витюлька, — что не чувствует себя свободной, что в ее положении всякая женщина принадлежит одному человеку — отцу будущего ребенка. Пусть он родится, заживет своей жизнью, тогда и ей позволительно будет думать о себе».

    — Но ведь тебе… так лучше?..

    Ей действительно так было лучше, но говорить об этом было совестно, и, чтобы не говорить ничего, она дала обнять себя.

    Что это было? Жалость? Признательность за любовь?

    «Только бы он понял, что сейчас нельзя ничего… Нельзя и нехорошо… Господи, только бы он понял!..» — думала она, зажмурив глаза и упираясь ладонями в его плечи.

    «Да, да, ей трудно вообразить себя рядом со мной, — думал, в свою очередь, Витюлька, чувствуя ее настороженные, готовые оттолкнуть руки. — Что же я могу сделать?..»

    — Поедем, да?

    …Сторонясь холмов, поросших вековыми соснами, дорога изощрялась в кривых линиях. Машина то проваливалась в глубину оврагов — и тогда звук мотора прослушивался ясно и гулко, как из бочки, — то карабкалась на косогоры.

    Валерия без конца вспоминала бакенщика, Марину, изображала, как двигался у нее на руках маленький, какие строил уморительные рожицы, как вертел головкой, и счастливо смеялась, хлопая в ладоши.

    Он слушал, что-то отвечал, стараясь показать ей, что все, чем она восхищается, так же необыкновенно и ново для него, как и для нее. Но в этом оживлении Валерии он с каждой минутой все сильнее чувствовал неладное — словно она хотела помешать ему сказать о том, что было бы самым естественным сейчас, самым главным… И эта невозможность говорить о главном выдавала, что их отношения никак не переменились.

    Встречных машин было немного, и потому появление впереди, милиционера с поднятым жезлом показалось особенно неожиданным. За его спиной можно было различить высокие борта грузовика, милицейский «газик» с зажжениями фарами, силуэты людей.

    — Встаньте здесь, за МАЗом, — сказал милиционер, — Дорожное происшествие, переждите немного. Витюлька свернул на обочину и под светом фар, направленных теперь вдоль кювета, увидел перевернутую машину.

    Валерия тихо вскрикнула.

    Лежащая вверх колесами «Победа» чем-то напоминала огромную черепаху. Крыша кузова была сплющена, бока — в ссадинах и вмятинах, оконные отверстия обрамляла колючая бахрома осколков.

    Витюлька погасил свет и вышел из машины. Приметив торчащую из кабины грузовика руку с огоньком папиросы, он сказал:

    — Послушай, друг, что произошло?

    Парень не спешил отвечать. На слабо различимом лице его застыло тупое свидетельское выражение. «Самое главное для него в этой истории: как бы не влипнуть в нее», — подумал Извольский.

    Шофер заговорил в тоне стороннего наблюдателя, не поворачиваясь к собеседнику, словно боялся не удержать свою непричастность к ночному происшествию.

    — Иди погляди, — с предостерегающим намеком сказал шофер. — «Победа» кувырнулась… Как и что, не знаю, выдумлять не буду.

    Витюлька прошел вперед. Его заметили стоявшие под светом «газика» милиционеры.

    — Столкновение? — спросил он и невольно посмотрел на радиатор МАЗа.

    — Да нет, непохоже, — ответил офицер постарше. — Скорее попытка избежать удара, крутой вираж на повышенной скорости.

    — А водитель?

    — Жив… Пьяного и дурака бог бережет.

    — Мне что?.. Ночевать тут? — донеслось из МАЗа.

    — Езжай! — Милиционер махнул жезлом. — Второй случай с начала месяца, — сказал он, закуривая.

    Он говорил о чем-то еще, но за воем проезжающего грузовика нельзя было разобрать ни слова.

    — Ничего страшного. — Витюлька захлопнул дверцу и запустил мотор.

    Валерия не отозвалась, словно ее и не было в машине.

    Из темноты, от поверженной машины веяло чем-то жутким и знакомым. Валерия чувствовала существование этой зловещей силы с той минуты, как узнала о гибели Лютрова. Ее враждебное присутствие она ощутила и теперь. Уели раньше привязанность Лютрова к своему делу составляла какую-то очень мужскую и привлекательную его сторону, то теперь она знала, что не случайность, а сама работа Лютрова, только она подстерегала их счастье, противостояла ему.

    Извольский плавно тронул машину и до самого города ехал очень опасливо, как это делают, когда в машине сидят ребенок.

    — Ну вот ты и дома.

    Машина остановилась у подъезда. Ливмя лил дождь, ровно и мощно рокотавший по крыше «Волги», заглушавший все звуки города. Витюлька включил свет.

    — Не надо, погаси.

    Ей не хотелось, чтобы он сейчас видел ее, угадал по лицу, о чем она думала.

    — Устала?

    — Немного.

    — Скажи, о чем ты молчала?

    — О чем? Обо всем. — Она улыбнулась и вскинула на него глаза. — Ну до свидания? — почему-то спросила Валерия.

    — До свидания. — Он попрощался как посторонний.

    «Нехорошо вышло… Будто тороплюсь поскорее убежать», — думала она, забыв, какую ручку нужно дернуть, чтобы дверца отворилась. Когда он наклонился, чтобы помочь и невольно навалялся на нее, она не потеснилась.

    — Будешь приходить?

    Извольский посмотрел ей в глаза.

    — Потом не пожалеешь? — От недавней скованности Витюльки ничего не осталось, он говорил легко и свободно, словно рядом с ее домом все было проще, уместнее.

    Не отводя взгляда, она покачала головой.

    — До свидания, — сказала она еще раз, но уже по-другому. А перед тем как захлопнуть дверцу, наклонилась, мелькнула улыбкой и быстро побежала к подъезду, хотя дождь уже перестал.

    …Поднявшись в квартиру, она, не зажигая света, поглядела во двор. Машины не было. На асфальтированной дорожке, где только что стояла «Волга», поблескивала лужа. Потом на лужу наехало такси, глухо хлопнули дверцы, завыл мотор, лужа поволновалась и разгладилась. На жестяной откос по ту сторону окна падали редкие крупные капли, видимо со стены.

    День, которого она ждала, оказался долгим, до краев наполненным переживаниями… и оставил после себя чувство нечистоты.

    «Но теперь все, теперь хорошо. Я думала об этом, когда встретила его в городе…» — мысленно повторяла Валерия.

    Но сколько бы она ни старалась уверить себя, что в первую же встречу прониклась сердечным расположением к Извольскому и ни о ком другом не думала, это было неправдой.

    Она уже не была той беспечной девочкой, обласканной заботливостью Лютрова. То недолгое время она прожила, как в тумане, в неведении настоящей жизни, начавшейся для нее только теперь, когда Лютрова не стало. Наваждение прошло, и невозможно было оставаться прежней. Чувство перемены в себе, опрощающее ее прежние понятия о жизни, — вот что определяло и оправдывало все то, что казалось немыслимым раньше.

    Это пришло не сразу.

    Сначала были слезы, чувство незаслуженной обиды, и не было никого, кто мог бы утешить, сказать какие-то слова, которые говорят людям в ее положении. У нее не было близкого человека. Бабушка стара и больна, а мать… Валерия хорошо знала мать, вернее, все дурное в ней. И наступили похожие один на другой дни душевной глухоты — будь что будет. Но продолжалось это недолго. В голове стали рождаться самые невероятные планы: то она собиралась уехать в какие-то далекие края, в то же Заполярье, откуда скоро вернется отчим, то решала подыскать комнату в городе, однако, когда подруга сказала, сколько платить за такую комнату, получалось, что жить будет не на что. Несколько дней она всерьез думала уехать в Перекаты, но и это было невозможно. Там вся улица знала ее, все считали, что она вышла замуж. Жить там одной, с ребенком на руках… Нет, уж лучше оставаться здесь, в большом городе, где никому нет дела до тебя.

    От всех этих забот совсем худо стало на работе. Чертежи все чаще возвращались к ней для исправлений, и, глядя на сердито подчеркнутые старшим инженером ошибки, ей хотелось плакать…

    Когда Валерия познакомилась с Одинцовым, она и в самом деле подумала, что интересует его. Он говорил о ее красоте. Говорил, что пишет либретто балета «о временах древнего Египта, не оставившего миру ничего, кроме красоты». С Одинцовым было успокоительно. Неторопливым движениям журналиста, его жестам, походке хотелось подражать, его шуткам не нужно было улыбаться через силу, они смешили. Его умение беседовать в каком-то подстрекающем тоне заставляло спорить с ним, и у Томки, и у Валерии всегда находилось, что ответить. Он ухаживал так, что это не бросалось в глаза, и потому его внимание льстило, как похвала по секрету. Он умел смотреть на все просто, невозмутимо… Примеряя все эти свойства журналиста к своей главной заботе, к себе — матери, Валерия решила, что рядом с таким человеком ей жилось бы легко, — он так уверенно чувствует себя в жизни, будто ему наперед известно, чего людям ждать завтра, через год…

    Но они как-то вдруг перестали бывать вместе. И Валерия не понимала отчего, пока не узнала, что Одинцов предпочитает проводить время с Томкой.

    В день встречи с Долотовым в редакция Валерия собралась в летний театр, где начинались гастроли столичной драматической труппы. И хотя балеты по ее просьбе доставал Одинцов, сам он не пошел с ней.

    — Вечерняя работа, — сказал он по телефону. — Но вашей спутницей будет большая любительница театра!

    И случилось так, что не спектакль потом вспоминала Валерия, а все то, что говорила ей Лидия Владимировна. Она жила вдвоем с малолетней сестрой и, как все незамужние женщины в ее возрасте, за глаза говорила о мужчинах без обиняков. Прогуливаясь в антракте по дорожкам вокруг деревянного здании театра, Лидия Владимировна высказывалась об Одинцове весьма определенно.

    — Пря всей респектабельности он двоечник.

    — Двоечник? — не поняла Валерия.

    — Именно. Знаете, среди школьников двоечники всегда насмешничают над теми, кто поспособнее… Вам он нравятся?

    — Мне? — Валерия не сразу нашла, что ответить. — С ним не скучно. Больше ничего.

    — Человек он неглупый, но… Не выносит ни сложных людей, ни сложных обстоятельств… «Женщина должна быть пуста и покорна, как барабан!» Это его афоризм. На других инструментах он не играет. Вот и теперь у него «барабанный» роман с какой-то Томкой, этакой здоровенной девицей. Более, чем простоватой.

    — Это моя знакомая, — сказала Валерия, впервые услыхав о «романе».

    Вот в чем дело!.. — нисколько не смутилась Лидия Владимировна. — То-то и в толк не могла взять, как это вы оказались вне внимания Одинцова.

    Узнав, что Лидия Владимировна врач-гинеколог, Валерия поведала ей о своем будущем материнстве.

    — Если по чести, я вам завидую, — вздохнула Лидия Владимировна.

    — Господи, чему завидовать?..

    — Когда мне было столько лет, сколько вам, у меня не хватило духу прийти на свидание с человеком, которого я любила. Вот и ругаю себя всю жизнь. Пусть бы потом и ребенок, пусть одиночество, но все это было бы оттого, что пережито главное, самое великое. А не потому, что ничего не было.

    Спросив, как Валерия готовится к столь важному событию, Лидия Владимировна с профессиональной настойчивостью посоветовала заранее подумать об условиях для будущего малыша.

    — Это не шутки, милая. Неблагополучная обстановка в доме, неустроенность скажутся не только на вас, но и на здоровье маленького. Выходите замуж, наконец! Ничего! Девушке с такими глазами многое простят.

    Лидия Владимировна была права: у Валерии не было другого способа устроиться с маленьким. Но и не было возможности выйти замуж иначе, как только обратив к выгоде чувства человека, который «ни на что не посмотрит».

    И если Извольский и Одинцов казались ей такими — подходящими каждый по-своему — то в Долотове Валерию сразу же насторожила его серьезность. О, для таких совсем не пустяк, что представляет собой будущая жена! Такие ничего не простят «за красивые глаза». И, почувствовав свою непригодность для него, она поторопилась дать понять, что не расположена ни к каким особым отношениям с ним.

    Но почему же теперь, зная, что будет женой Извольского, думая о нем с благодарностью и стараясь представить себе, как она его любит, Валерия невольно возвращалась памятью к Долотову, видела его широкоплечую фигуру, его быстрые решительные руки, его бледное, гладко выбритое лицо, его пронизывающие глаза, слышала все то, что он говорил ей сегодня и тогда, в машине?

    «Почему я думаю о нем?» — спрашивала она себя.

    Вкрадчивым холодком набежал страх от мысли, что Долотов и теперь будет любить ее по-прежнему. Валерию пугало значение этой любви, а более всего — ее возможное происхождение: «Лютров полетел вместо меня…»

    В словах этих Валерии чудилась какая-то скрытая, но предопределенная связь с Долотовым, неуловимая для нее, но вполне осознанная им…

    Пытаясь избавиться от наваждения, она снова стала думать об Извольском, о пережитом на даче волнении, по ощущение нечистоты не проходило.

    Во двор больше никто не въезжал, а лужа у подъезда, только что золочено блестевшая, вдруг потемнела, чаще забарабанило по жестянке за окном. Снова посыпал дождь.