Глава 15

А.А.Бахвалов. «Нежность к ревущему зверю»

Зона испытаний

    Принять решение по «делу Долотова» было самым неприютным из всего, с чем пришлось столкнуться Данилову, едва он вернулся на работу. Ни Главный, ни его заместители никаких предписаний на этот счет не давали. Но от этого не становилось легче. На совещании в министерстве Разумихин обязан был объяснить причину задержки испытаний лайнера неудачной посадкой, после которой пришлось долго заниматься нивелировкой самолета, исследованием состояния силовых узлов шасси и многим другим. А коль скоро вина целиком падала на летчика, выступление Разумихина не осталось без внимания отдела летных испытаний министерства. Оттуда затребовали объяснительную записку, она была написана и отправлена Рукановым. В ответ министерство специальным письмом потребовало не позже такого-то числа «решить вопрос о возможности дальнейшего использования Б.М.Долотова в качестве ведущего летчика-испытателя».

    – И что вы намерены предпринять? — спросил Гай-Самари.

    Они было втроем в кабинете и, судя по единодушию, с которым Данилов и Руканов сокрушались по поводу «дела Долотова», Гаю стало ясно: Данилов знает о происшедшем только со слов Руканова.

    – Донат Кузьмич, вы же видите, дело обернулось так, что нам не ограничиться обычными административными мерами. В письме так прямо и говорится: решить вопрос о дальнейшем использовании.

    – Значит, все, что было сделано человеком, по боку?

    – Прошлые заслуги годятся для мемуаров, — с некоторым сожалением заметил Руканов. — А для живого дела важно, на что мы способны сегодня, сию минуту. Нам платят деньги не за то, что мы некогда прекрасно летали, а за умение это делать в период от аванса до получки.

    Говоря всё это тем же сожалеющим голосом, Руканов спокойно поглаживал ладонью одной руки положенную на стол кисть другой. И отчего-то Гая взбесило именно, это поглаживание. «Ах ты сукин сын! Как заговорил? Значит, по-твоему, для Борьки только то и важно, будет ли он получать деньги, которые ему платили до сих пор?»

    Гай резко поднялся, зачем-то старательно подсунул стул под стол, за которым сидел, и, крепко опираясь на спинку этого стула, сказал:

    – Вы правильно заметили, Петр Самсонович, решать этот вопрос обычными административными мерами нельзя. Никто лучше авторитетной комиссии не сможет решить, была ли эта ошибка Долотова случайной или… он не стоит тех денег, которые ему платят. Но вначале мы обсудим этот вопрос на общем собрании летного состава. Надеюсь, наше решение будет принято во внимание?

    – Разумеется! Без оценки летчиков ни я, ни Савелий Петрович просто не имеем права делать какие-то выводы! — немедленно заверил Данилов.

    Когда Гай вышел, Данилов сказал, пряча глаза от Руканова.

    – Зачем вы так? Кому за что платят… Откуда у вас эта… терминология?

    – Мы люди дела, Петр Самсонович, и должны называть вещи своими именами.

    – Нельзя так, — Данилов поморщился. — Неужели вы не понимаете, что работа летчиков-испытателей — это в первую очередь призвание? А корысть, голубчик, ищет другие профессии. Нехорошо: ваши слова будут истолковаиы как оскорбление. Да и по какому праву?.. Что мы, работодатели какие-нибудь? Скверно, очень скверно вы сказали.

    Едва Гай вышел из кабинета, его окликнула секретарша.

    – Вот возьмите, — сказала она негромко, протягивая ему какие-то листы. — Это копия объяснительной записки Руканова, он посылал ее в министерство. Я слышала ваш разговор. Прочитайте внимательно, вам пригодится.

    – Благодарю, — сказал Гай и, уловив жесткое непреклонное выражение на лице женщины, подумал: «Нет, Володя, не быть тебе в чинах».

    Это была не объяснительная записка, а нечто вроде обвинительного заключения. Ни слова в оправдание, никаких упоминании о причинах, которые могли повлиять на самочувствие летчика, а лишь подробное описание существа ошибки Долотова, «которая могла привести к необратимым последствиям», а также старательное перечисление дат и номеров приказов, где Долотову объявлялись выговоры и за что. Мало того, Володя не забыл упомянуть об устном приказе Главного отстранить Долотова от испытаний С-14 «за проведение непредусмотренного заданием режима полета». Завершая записку, Руканов как бы вполголоса, ссылаясь на свидетельство сослуживца Долотова, сообщал, что во «время пребывания в летном училище он снискал своим поведением печальную известность человека недисциплинированного, каким-то образом замешанного в историю избиения инструктоpa, и только недоказанность его пряного участия в драке помогла Долотову избежать отчисления из училища».

    Теперь Гаю нетрудно было понять, на чем основывалось требование министерства «решить вопрос о возможности дальнейшего использования…».

    «Я его уничтожу! — мысленно поклялся Гай-Самари. — Я его уничтожу, чего бы это мне ни стоило!»

    Гаю больше не казалось случайностью ни история с характеристикой, ни отношение Руканова к назначению Долотова на лайнер.

    Раздумывая, «из чего все это может происходить», Гай спрашивал себя: «Неужели делание карьеры даже таким, не лишенным таланта работником должно быть сопряжено с низостью?.. Нет, — решил Гай, — низменное порождается чем-то ущербным в человеке». И делил сущность натуры Володи на две неравные и неравнозначные части. Главная, хорошо развитая часть была приспособлена к служебной стороне жизни. Никто из самых придирчивых наблюдателей не мог бы, не покривив душой, назвать Руканова незначащим специалистом, неумелым работником. Он был старателен, исполнителен, судил о делах «вполне на уровне», его выступления на совещаниях производили хорошее впечатление своей логичностью, обстоятельностью. Он легко разбирался в стоящих перед КБ задачах. Но вторая сторона существа Володи, проявляющая себя вне служебных взаимоотношений, та человеческая, житейская его часть, о которой Гай не задумывался ранее и не принимал в расчет, была на редкость плоска, худосочна, нетребовательна, лишена вкуса и опыта, а значит, подчинена любым внешним влияниям. В детстве — авторитету матери, учителей, кулакам дворовых мальчишек и однокашников, теперь — жене, построившей их совместную жизнь на свой лад. Гай знал ее еще в ту пору, когда был холост и хаживал на танцы в компании с Лютровым, Саниным, Костей Караушем. Тамара Сотникова, полногрудая коротышка, известная среди завсегдатаев парковой танцплощадки как одна из самых покладистых «кадров» из числа официанток загородного ресторана, без труда распознала, что представляет собой худощавый «очкарик», сбивчиво топтавшийся с ней на затененной стороне танцплощадки. Замужество было для нее стопроцентной удачей. Жила она в трехкомнатной квартире, по своему усмотрению тратила солидную зарплату мужа, бездельничала, толкалась по магазинам и была искренне убеждена, что при желании могла бы найти и более обеспеченного сожителя, о чем под горячую руку не смущалась говорить и Руканову.

    «Как же тут не быть низости, — заключал Гай-Самари, — если служебная сущность Руканова целиком в услужении у этой вконец развращенной бабенки?»

    «…И что за историю он знает о Долотове? Действительное это событие или «сослуживец» насочинял? Да и кто он, этот пресловутый сослуживец? Откуда знает Руканова?.. Стоп! Трефилов! Кому же еще злословить о Борьке?»

    Гай очень ждал возвращения Долотова из госпиталя. Прежде чем приниматься за Руканова, Гай должен был точно знать, что произошло в училище. Знать правду.

    «Да, но захочет ли Долотов вообще говорить на эту тему, вот в чем вопрос!..»

    – Как держаться за ручку, не забыл? — спросил Гай, приметив вошедшего в диспетчерскую Долотова.

    – Начальство желает проверить?

    – На то оно и начальство.

    – Ясно.

    – Повеселим ручку для общей ерундиции. Сначала я постараюсь оторваться, потом ты. Как на инспекторской проверке во время службы. Идет?

    Долотов приехал на базу во второй половине дня, сразу же, как был выписан из госпиталя. Приехал единственно на нетерпения почувствовать себя вернувшимся, а возвращаться ему кроме как на работу было некуда. К тому же Долотову очень хотелось повидать Извольского, чтобы поделиться с ним своими соображениями о причине катастрофы высотного разведчика, над которой, как над замысловатой шахматной партией, он много размышлял.

    Извольского на базе не оказалось, назавтра ему предстояло быть на заседании специальной комиссии, разбиравшей катастрофу высотного разведчика, и Гай отпустил его домой.

    По пути на стоянку Долотов спросил:

    – Не боишься, что уделаю?

    Не говори гоп! — улыбнулся Гай. — Взлетать будем в паре.

    Они набрали высоту и вышли в зону. Долотов летел справа от машины Гая, чуть дальше, чем следовало.

    – А ближе? — услышат он в наушниках.

    Долотов прижался к МиГу Гая так, что мог бы коснуться его машины консолью крыла. Это было не по правилам, но Гай молчал. Он понял, что Долотов сделал это нарочно, потому что Гай поддразнил его. «Ожил, бегемот — решил Гай.

    – Заходи в хвост и не отрывайся… если можешь, — сказал Гай.

    Долотов отошел вправо, показал Гаю брюхо своего МиГа, прибрал газ и принял нужное положение — сзади и чуть ниже машины Гая.

    – Начали, — услышал Долотов.

    – Понял.

    Два маленьких самолета, как в показательном парном пилотаже, проделали несколько классически законченных фигур — петлю, вторую, резво входили в виражи, сваливались в спирали, разгонялись, шли друг за другом в боевом развороте, крутили косые петли, «каруселью» ходили по кругу, уменьшая радиус до предела, до вибрационной дрожи машин.

    Долотов шел за Гаем, как привязанный.

    Гай-Самари стал менять тактику. Где-то в середине «горки», с переворотом через крыло, направил МиГ к земле, а когда вышел из пике, долго тянул на бреющем.

    Долотов следовал за ним так, будто знал каждый следующий маневр Гая, шел не отставая, стараясь ни на мгновение не терять его из виду. Это было нелегко. Иногда самолет Гая пропадал из поля зрения, и только навыки истребителя помогали Долотову безошибочно угадывать, куда повернул Гай. В одно из таких мгновений, потеряв и тут же обнаружив самолет Гая-Самари, Долотов подумал: «Хороший обзор из кабины у этого старичка, не то, что у высотного разведчика”.

    И тут же счастливой догадкой другая мысль: «Ну да! Все дело в обзоре! Из кабины разведчика я бы не уследил .— вот где собака зарыта! Я же летал на нем!»

    Прижав самолет ближе к земле, Гай некоторое время летел, не меняя положения, рассчитывая, что Долотов устанет от напряжения внимания, не успеет достаточно быстро вслед за ним включать тормозные щитки и проскочит.

    Но едва лопухи щитков дрогнули на фюзеляже самолета Гая, как Долотов туг же придавил кнопку их выпуска у себя на ручке управления. Гаи набрал высоту и сказал несколько осипшим голосом:

    – Ладно, меняемся местами.

    Все началось сначала. Теперь Долотов изворачивался, пытаясь оторваться от преследования Гая, но в зоне это ему так и не удалось. Казалось, тем дело и кончится. Долотов взял направление на аэродром и на подходе к нему стал снижаться, выпустив шасси. Гай решил, что Долотов идет на посадку, и сделал то же самое.

    А Долотов словно только того и ждал: он убрал шасси, прибавил скорости и, сделав косую петлю, зашел в хвост самолета Гая.

    – Хватит. Идем на посадку, — сказал Гай.

    Машины приземлились почти одновременно, топливо было на исходе.

    Зарулив на стоянку, Гай вылез из самолета и подождал, пока выберется Долотов.

    – Не любишь проигрывать? — спросил Гай, обнимая Долотова за плечи.

    – Так учили, товарищ начальник. — Устал?

    – Да вроде нет…

    – А я устал.

    Гай был доволен настроением Долотова и решил сегодня же расспросить его об истории в училище.

    В летных апартаментах было пусто, только уборщица Глафира Пантелеевна сердито громыхала стульями в диспетчерской.

    Переодеваясь, Гай спросил:

    – Ты на дачу?

    – Нет. В город.

    – Подвезешь?

    – Едем.

    – …Скоро полетишь со Стариком на завод двигателей, — сообщил Гай по пути в город.

    – Есть что-нибудь новое?

    – Кажется, есть. Не очень вразумительное, правда: Обнаружили какую-то неисправность в форсажной камере одного из двигателей. Но, по их словам, это не могло быть причиной катастрофы.

    Знакомая песня. Каждый старается увильнуть от ответа.

    — Может быть, так, а может быть, не так. На месте будете разбираться. Минуту ехали молча.

    – Что с лайнером? — спросил наконец Долотов.

    – Он еще спрашивает! Поломал машину, только и всего. — Гай повернулся к Долотову и, встретившись с его вопросительным взглядом, улыбнулся. — Ничего серьезного не обнаружено. Только не думай, что это так просто пройдет для тебя. В министерстве было совещание, самолет выпал из графика испытаний, Разумихину пришлось держать ответ. Так что…

    – Разбирать будут?

    – А ты как думаешь?

    – Будут. Черт меня дернул садиться на лайнер! И Чернорая подсек.

    – Как подсек?

    – Так… Если хочешь, чтобы человек потерял уверенность в себе — скажи ему, что кто-то может сделать его работу лучше.

    – Вот, вот! Ты и выдай все это Разумихину, когда за тебя, раба божьего, примутся.

    – Нет. Я у начальства в партизанах хожу, слушать не станут. Снимут с машины, а?

    – Бог даст, обойдется. Данилов вышел на работу.

    – Руканова, говорят, повысили?

    – Собираются. Как тебе нравится?

    – Не думал об этом.

    – А я против.

    – Что так?

    – Так. Я его немного знаю.

    – Вот и хорошо.

    – Мало хорошего. Недошлый он, как говорит Глафира Пантелеевна.

    – Почему? Ростом не вышел?

    – Натурой. Таких пресекать надобно.

    – Всех нас, любезных соотечественников, одолевает «тяготение к пресечению», до того обасурманились, что не знаем, что сказать о ближнем, если неизвестно, что он подлец.

    Гаю очень хотелось напомнить Долотову его разговор с Трефиловым, но Гай превозмог себя, мысленно отметив, что эта терпимость — черта в Долотове ранее неизвестная, даже несоответствующая привычному представлению о нем.

    – О Руканове и тебе кое-что известно, — сказал Гай.

    – Имеешь в виду мою характеристику?

    – Не только.

    – Маленькие гадости — это маленькие гадости.

    – Как прикажешь понимать?

    – Очень просто, «оставить ему его крысу».

    – То есть дать Володе возможность пакостить в пределах способностей? — Гай хитро прищурился. — Я слышал, ты уговаривал своего приятеля ответить на статью Фалалеева. Ты бы оставил ему его крысу?

    – Здесь другое, Гай, — сказал Долотов после некоторого молчания. — Что такое Фалалеев? Сидел «мешком» рядом с Боровским, как говорит Козлевич, и вот не стесняется внушать читателям, что-де в «наше просвещенное время» истинная цена работнику состоит в его способности находить «оптимальные варианты». Что-де нынешний идеал — человек рассудочный, как в песенке: «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет». Если развить эту идею, выходит — поднимай лапки кверху, если в корзине у противника на два кулака больше. Печатный глагол — это не треп в комнате отдыха.

    – Тут уж не от Фалалеева, скорей — от моды.

    – Какой моды?

    – В моде стиль деловых людей — рационализм. Все взвесить и делать то, что оправдано, выгодно.

    – Когда рационализм становится философией, это уже не стиль деловых людей, а особый род проституции — поступайся всем, что не дает выгоды! Свойство наиболее развитых паразитов. Публика этого сорта куда как современна! На языке — полный набор добродетелей дня, а на деле — всегда в стороне, всегда вне… духовной генеалогии народа. Есть такое растение — повилика. Питается соками дерева, на котором паразитирует, но никогда не становится частью этого дерева.

    – Почему же ты оправдываешь Руканова?

    – Я не оправдываю. Он знает себе цену и торопится получить ее. Карьерист? Да. Но такие, как он, были еще на строительстве пирамиды Хеопса. И помогали строить, а вот типы вроде Фалалеева зарубили бы саму идею пирамиды как бредовую.

    Гай вздохнул. Когда-то и он так считал: если хочешь иметь хорошего работника — дай шанс его человеческим слабостям, игра-де стоит свеч. Теперь он не был в этом уверен… А что касается Володи, то после его объяснительной записки, после разговора в кабинете Данилова никакие рассуждения не могли убедить Гай-Самари, что слабости Руканова окупятся его деловыми качествами.

    – Нескромный вопрос, Боря…

    – Да?

    – Что за история была у вас в училище? Инструктора избили, а?

    Долотов некоторое время рассматривал Гая, словно хотел угадать, зачем это ему понадобилось.

    – От кого узнал?

    – Трефилов говорил… Давно, — соврал Гай.

    – Долотов закурил и надолго замолчал.

    – Рыльце в пуху, Боря? — улыбнулся Гай.

    – Был у нас в группе курсант… — начал Долотов. — Суров… Да, Вадим Суров. Впрочем, я не уверен, что это его настоящая фамилия. Маленький, вертлявый, разговаривал, как одесский жулик. Его отец жил за границей; во время войны работал на немцев. Вот и сын задумал умотать за границу, а его не допускали к самостоятельным полетам. Не тянул по технике пилотирования. Хотели отчислить. Но ему удалось упросить комэска, и тот дал Сурову десять добавочных полетов на УТБ. В тот день «пешку» поднимал я, а он сидел позади капитана, на штурманском пятачке. После второго разворота — триста метров — помню, я собирался «затяжелить» винты. Слышу, какой-то удар. Сначала не понял. Обернулся — Суров с молотком. Но я не понял, что звук оттого, что он ударил капитана по голове.

    – И тот потерял сознание?

    – Нет, не думаю. На нем был зимний шлем, с мехом. Он наклонился, и тогда я понял, что Суров ударил его. Капитан повернулся к нему, а он его — молотком по лицу. Два или три раза…

    – Представляю!

    – Я попытался оттеснить его рукой, другой держал штурвал. Он и меня по руке. Я сказал капитану, чтобы взял управление. Хорошо, не был привязан. Ну, завалил Сурова, придавил коленом, схватил за горло, а он… — Некоторое время Долотов молчал. — Он вырвался, но я снова его схватил, держу. «Отпусти, я прыгну», — говорит. Меня подвел его голос. Показалось, в себя пришел… И тут он вырвался второй раз. Фюзеляжные баки были вынуты, в перегородке дыра, а в пустом отсеке — люк. Он и юркнул в эту дыру. Потом вижу — люк открывает.

    «Капитан, — кричу, — выпрыгнет!» — «Ну и черт с ним!» Так-то оно так, только на Сурове не было парашюта.

    – И прыгнул?

    – Да… Я бы не дал, но капитан едва сидел, глаза кровью заливает, машина рыскает… Ребята видели, как Суров падал. Дикое зрелище. Когда ударился о землю, его подбросило, как мяч.

    А Долотова будили по ночам и коротко говорили: «Пошли». И так месяца два. Оказалось, капитан отрицал, что говорил «пусть прыгает». И даже высказал предположение, что Суров был в сговоре с Долотовым. Все кончилось, когда из Москвы приехал полковник. Он беседовал с Долотовым всего дважды, но подолгу и дотошно. «Что с тобой делать? Героя давать или сажать?..» Не сделали ни того, ни другого. После экзаменов предложили остаться в училище инструктором, но он попросился в часть. Невыносимо было жить рядом с капитаном, видеть его.

    – Самое интересное, — сказал Долотов, — что и у меня мать за границей… Если жива, конечно.

    – В анкетах обозначал?

    – Нет.

    Она уехала через два года после его рождения. О ее далеком существовании напоминали редкие письма, написанные наполовину по-французски и хранившиеся в тумбочке у изголовья кровати отца.

    В разное время Долотов по-разному спрашивал себя: как она могла оставить его? Что принудило? Что могло случиться?.. С годами вопрос этот только внешне менялся, неизменно заключая в себе унизительное подозрение, что он ничего не значил в глазах матери, в тех спокойных, немного печальных глазах, которые глядели на него с маленькой фотографии.

    Отца он помнил хорошо, хотя и о нем успел узнать немного. Работал на Адмиралтейском заводе, любил лошадей и часто брал с собой сына, отправляясь на ипподром. С тех пор ничто так не волнует Долотова, как бегущие лошади. Он может любоваться ими бесконечно.

    Перед эвакуацией из Ленинграда он наткнулся на свернутый в трубочку портрет, хранившийся в старом сундуке, и не сразу узнал отца: он был снят в офицерской форме с Георгиевским крестом в дубовых листьях. Хотелось спросить о его прошлом, но так и не решился. И только перед отправкой эшелона с детьми, на вокзале, куда отец пришел в солдатской форме, Долотов спросил:

    – Разве ты солдат?

    – Как видишь, — улыбнулся отец. — И ты служи, когда вырастешь. Служба — дело чистое, как место в седле. Ты последний в роду, а он весь из служилого сословия.

    С той поры он не видел отца, погибшего в блокаду. Жил в детдоме, потом у Марии Юрьевны, потом спецшкола ВВС, потом училище, потом служба.

    – Приемная мать называла меня выучеником сорок первого года. «Это, — говорила, — главный учитель вашего поколения».

    «Так оно и есть, — думал Гай. — Сколько лет прошло, а история с этим гаденышем все-таки дала о себе знать».

    – Может, зайдешь? Поужинаем.

    – Спасибо. Времени нет.

    – А совесть есть? Начальник я тебе или не начальник? В воздухе, понимаешь, никакого почтения, так хоть бы на земле уважал!

    – Не сердись, Гай. Уважаю. Но и причина у меня уважительная.

    Гай кивнул: ну если так, будь по-твоему.

    Причина действительно была уважительная: письмо, которое Витюлька привез в госпиталь, было судебной повесткой. И теперь Долотов направлялся в суд, где по заявлению жены должно было слушаться дело о разводе.

    …Все произошло быстро, хотя и небезболезненно.

    Получив устное подтверждение «сторон» о нежелании продолжать совместную жизнь, седая женщина, судья, спросила, есть ли у них дети, не возникнет ли разногласий в вопросе раздела имущества, и, не вдаваясь в иные подробности, вынесла постановление о расторжении брака.

    В ожидании этого постановления Долотов томился нелепостью своего сидения рядом с маленькой женщиной в синем, английского покроя костюме, которая на протяжении каких-то лет вызывала в нем разные переживания, вынуждала жить применительно к ней, была довольна или недовольна им, и вот теперь не вызывала больше никаких чувств, кроме неловкости за прошлое, которого могло и не быть, потому что она могла давно вот так же уйти из его жизни, сделаться посторонней и не иметь права на его настроение, ни на его время — стояло только написать бумагу и дать прочитать седой женщине, чтобы та, в свою очередь, написала и вручила им какую-то другую бумагу.

    Церемония эта сводила их прошлое к такому незначительному, вернее — ложнозначительному событию, что Долотову было нестерпимо стыдно за все дурное, что он думал о Лие, за то, что связывал свои неудачи, неудовлетворенность жизнью с этой маленькой женщиной, когда мог просто уйти. Ему было стыдно за то, что все, что некогда казалось важным, обязывающим к жизни с ней, на самом деле было не только не важным, но никому не нужным, ни ей, ни ему, и выглядело самообманом или чем-то того хуже.